Искусство византийской империи кратко. Краткая история византийского искусства

С конца IX столетия начинается яркий расцвет византийской архитектуры и искусства. Истоки его восходят к предшествующему периоду. Известный русский историк византийского искусства Н. П. Кондаков не без основания «окрестил» это время вторым золотым веком византийского искусства, напоминающим по своему размаху и художественным достижениям расцвет византийской культуры VI столетия.

Укрепление международного положения Византии, рост политического влияния Константинополя как центра Византийского государства и византийской культуры, стремление к вовлечению в ее орбиту стран Восточной Европы и Балканского полуострова создавали благоприятные условия для развития византийского искусства. Правящие круги Византии прекрасно учитывали, что средствами искусства, его впечатляющей силой идеи восточного православия значительно легче распространяются за пределами политических границ Византии, чем богословскими дискуссиями. Вопрос о допустимости поклонения иконам, волновавший византийское общество на протяжении полутора столетий, был окончательно разрешен в пользу иконопочитания в 843 г. Уничтоженные в период правления императоров-иконоборцев иконописные изображения восстанавливались. Строились новые церкви и монастыри.

Императоры Македонской династии, а затем их преемники, императоры из дома Комнинов, ассигновали значительные средства на сооружение новых зданий, церковных и дворцовых, в первую очередь в Константинополе. Роль Константинополя и его художественных школ, бывшая и прежде значительной, сейчас становится первостепенной и ведущей в византийском искусстве. Украшение Константинополя новыми памятниками архитектуры и искусства, обновление старых, стремление поражать иноземцев пышностью церемоний придворной и церковной службы являются характерной чертой византийской политики этого времени. Подробно разработанный, точно регламентированный в соответствии с рангами церемониал, пышность и красочность памятников византийского зодчества и мозаичной живописи, театрализованный характер церковной службы поражали воображение современников.

АРХИТЕКТУРА

Значительное место, которое занимали в те времена работы по строительству, засвидетельствовано наглядным образом памятниками византийской миниатюры. Так, в псалтири из собрания Барберини в Ватиканской библиотеке можно видеть изображение строительства здания, имеющего типичные для того времени архитектурные элементы. В нижнем этаже представлена галерея с колоннами и арками. К ее крыше ведет высокая лестница. Взобравшиеся на крышу каменщики складывают стены второго этажа. Справа другие работники возводят высокую двухэтажную башню. В нижней ее части видны высокие колонны с базами и капителями, украшенными резьбой. С помощью системы блоков и канатов строители с трудом втаскивают колонны меньшего размера на второй этаж. В Хлудовской псалтири (л. 51) изображено подобное двухэтажное, вероятно дворцовое, здание в готовом виде. Нижний этаж покоится на высоком цоколе.

Архитекторы построили его в виде открытой галереи с колоннами и аркадами. Здание имеет большое число высоких окон, полукруглую апсиду, башни.

Строительство шло не только в Константинополе. Возводились многочисленные монастыри, в том числе древнейшие здания Афона — монастырей Лавры, Ивира, Ватопеда. Появились многочисленные церкви в Афинах. Расширились существовавшие прежде и возникли новые монастырские здания в Дафни близ Афин, Осиос Лукас (монастырь Луки) в Фокиде, Неа Мони (Новый монастырь) на о. Хиосе.

О строительстве дворцов в Константинополе мы можем судить почти исключительно по письменным источникам. На территории Большого дворца, раскинувшейся по берегам Мраморного моря, рядом с Хрисотриклинием в последней четверти IX в. вырос новый дворец Василия I — Кенургий. Константин Багрянородный, подробно описавший памятники строительства времени Василия I, восхваляет особенно за новизну архитектурных форм и декоративное убранство другое сооружение на территории Большого дворца — триклиний, называемый Пентакувуклием. Здание представляло собой в плане четырехлистник и было, по всей вероятности, увенчано пятью куполами — четырьмя по углам и одним в центре. Неподалеку были разбросаны и многие другие новые сооружения — павильоны, бани. В отделке широко использовался многоцветный мрамор из каменоломен Карий и Фессалии, дававший возможность разнообразить краски и добиваться больших художественных эффектов. Работы по строительству дворцов продолжались и в X в. При Никифоре Фоке был заново перестроен и отделан существовавший еще с V в. на берегах Мраморного моря дворец Вуколеон, названный так по скульптурной группе быка и льва, украшавшей его. В XII столетии в глубине Золотого Рога был сооружен Влахернский дворец, который стал постоянной резиденцией Комнинов. Двухэтажное здание Текфур Сераля, возможно, входило в состав дворца, который был встроен, в систему оборонительных стен Феодосия.

Значительно лучше, чем о дворцовом строительстве, мы осведомлены о церковной архитектуре, хотя плохая сохранность и многочисленные последующие перестройки и переделки памятников церковного зодчества чрезвычайно затрудняют исследование и лишают его результаты полной доказательности.

В конце IX в. продолжались поиски новых архитектурных решений в области церковного зодчества. Они шли в направлении сочетания купольной базилики с крестовой формой плана, которые наблюдаются в памятниках VI—IX вв. (церкви Успения в Никее, Софии в Фессалонике, Аттик-Джами в Константинополе), и привели архитектурную мысль к созданию новой крестовокупольной формы храма. Из экфрасиса патриарха Фотия, описывавшего Фаросскую церковь богоматери, построенную около 864 г., вытекает, что именно в этой форме и было осуществлено ее строительство.

Основой крестовокупольного храма является квадрат, расчлененный на девять частей четырьмя опорами купола, возвышающегося в центре здания. Четыре ветви креста, вписанного в квадрат, перекрываются цилиндрическими сводами, которые выполняют важнейшую конструктивную функцию — принимать на себя распор купола. По диагонали на помощь им приходят своды угловых помещений. В некоторых случаях вместо четырех свободно стоящих опор-столбов, несущих на себе купол, ставились лишь две западные. Две восточные, примыкающие к апсидальной части храма, объединяли со стенами апсиды, которая придвигалась непосредственно к подкупольному пространству. Крестовокупольные формы храма применялись в трех- и пятинефных зданиях. В столичной архитектуре господствовали последние.

Внутренняя структура пятинефных константинопольских храмов была тесно связана с формами богослужения. Элементы драматизации, зрелищный его характер требовал хорошей видимости. Отдельные сцены на сюжеты священного писания с торжественными процессиями, куреньем ладана, песнопениями, возжиганием свечей символически изображались вокруг амвона. Поэтому, как правило, в храмах Константинополя центральный подкупольный квадрат окружен двумя кольцевыми обходами — внутренним и наружным, сообщающимися с центральной частью здания широкими открытыми пролетами арок. Подобные же открытые пролеты устраивались и на хорах.

Наряду с крестовокупольным планом здания имели известное распространение и другие. Ведущий свое происхождение от купольной базилики план перистильного типа встречается преимущественно в зданиях небольшого размера. В таких храмах центральная подкупольная часть в форме квадрата, заканчивающегося апсидой с восточной стороны, имеет с трех остальных сторон круговые обходы, сообщающиеся с центром здания широкими пролетами арок, отметить тип здания с куполом, покоящимся не на четырех парусах, а на восьми опорах и угловых нишах, или тромпах.

Важной новой чертой архитектурных памятников Константинополя того времени является расчленение внутреннего пространства здания на легко обозримые подчиненные друг другу отдельные помещения, пространственные группы. Все части зданий стали более тяжеловесными, материальными и плотными, чем это было прежде. Это наблюдается как внутри, так и во всем внешнем облике, где формы вытягиваются вверх по вертикали и где высокий купол, стоящий на барабане, господствует над всеми прочими сводами, увенчивая их. Выявленные снаружи конструктивные части с доминирующим куполом дают возможность уже извне судить о назначении здания.

Значительные изменения наблюдаются и во внутреннем убранстве храма. Важной его чертой является стремление к полной слитности архитектурных частей здания с монументальной живописью. После победы иконопочитания строгая регламентация охватила не только все темы церковной живописи и их иконографию, но и расположение их внутри храма. Определенным сюжетам церковной живописи были по соображениям литургического порядка отведены определенные места. Выбор тем был также ограничен.

Купол над центральным перекрестием воспринимался как небесный свод. В центре его находилась монументальная фигура Христа — в виде грозного Вседержителя, или Пантократора, надзирающего за землей. Вседержитель — глава небесной иерархии — изображался в большем масштабе, чем прочие фигуры. Ниже располагались архангелы в качестве его свиты, пророки, апостолы, евангелисты. Конха апсиды была отведена для богоматери, мыслившейся как связь между земной церковью и небом, алтарная апсида — для таинства евхаристии и фигур святителей. В виме помещали изображение трона, уготованного для Христа в день Страшного суда. Вокруг купола, в парусах или тромпах и в боковых приделах, обычно можно было видеть Рождество Христово, Сретение, Благовещение, Крещение, Преображение, Воскрешение Лазаря, Вход в Иерусалим. На столбах размещались отдельные фигуры святых. На западной стене над входом, там, куда падал взгляд выходящего из церкви, постепенно было закреплено место за сценой сошествия Христа в ад.

Возможно, что уже в эту эпоху или немного позднее, важное значение в качестве алтарной преграды приобрел иконостас. Из-за недостатка памятников мы не знаем, когда в точности сложилась эта система церковной росписи. Однако из фотиевского описания Фаросской церкви можно заключить, что ее основные черты были уже налицо в третьей четверти IX столетия. Такое символическое осмысление отдельных частей здания, при котором все оно рассматривалось как образ вселенной, восточные части (в частности алтарь) как рай, западные как ад, а прочие как земля, было очень характерно для византийского мировоззрения. При создании архитектурных памятников подобная символика объединяла замыслы архитекторов и художников, украшавших церковь росписями. До нашего времени дошли некоторые памятники византийского искусства, в которых это сочетание архитектуры и живописи нашло свое яркое воплощение. Однако все они находятся за пределами Константинополя и относятся к немного более позднему времени (XI—XII вв.).
В церковной архитектуре Константинополя мы встречаемся с памятниками, как правило, сильно искаженными последующими и обычно неоднократными перестройками и переделками, которые чрезвычайно затрудняют исследование путей развития столичной архитектуры. Однако главные ее направления в IX—XII вв. могут быть более или менее точно определены.

В самом начале рассматриваемого периода в храмах Константинополя сказывались влияния восточной школы византийской архитектуры. Глухие массивные стены преобладают над внутренним пространством здания. Константинопольская церковь Марии Диаконисы монастыря Акаталепта, превращенная позднее в мечеть Ка-ендер-Джами, близка по своему плану к церкви в Майарфакине в Месопотамии. Здание представляло собой пятинефный купольный храм, построенный в последние годы IX в. План его имеет в основе не совсем правильный квадрат. Удачные соотношения пропорций отдельных частей здания придают его плану гармоничный характер. Несмотря на массивность опор, загромождающих подкупольную часть, и стены, ограничивающие помещения по сторонам центральной апсиды в алтарной части, в плане заметно стремление к освобождению внутреннего пространства. Оно проявляется в широких просторных проемах с тройными аркадами на колоннах, объединяющих центральную подкупольную часть здания с широкими крайними нефами и нартексом. Апсиды — круглые внутри, снаружи — трехгранные. Здание имело большие хоры.

Вплоть до 1917 г. в Константинополе в долине Ликоса существовала церковь Марии Панахрантос, относившаяся к монастырю Липса. В турецкое время храм был известен под наименованием мечети Фенари-Исса. И это здание, подобно предыдущему, подвергалось неоднократным перестройкам. Оно состояло в конце своего существования из двух примыкающих друг к другу церквей, объединенных общей галереей. Монастырь Липса связывается с именем видного сановника — протоспафария Константина Липса, убитого на войне с Болгарией в 917 г. Таким образом, здание относится к самому началу X в. Северная церковь возникла первой. Она представляла собой пятинефный крестовокупольный храм с хорами.

При сравнении ее с церковью Марии Диаконисы можно убедиться, что архитекторы здесь еще в большей степени, чем прежде добивались освобождения внутреннего пространства здания от загромождающих его опор. План северной церкви монастыря Липса показывает, что все внутреннее трехнефное пространство, кроме алтарной части на востоке и нартекса на западе, полностью свободно. Свободно стоящие столбы, несущие на себе тяжесть распора купола, крестообразные столбы, отделяющие средние боковые нефы от крайних, и тройные проемы между ними выполнены более тонко, чем это было раньше, когда они соединялись с участком стен. Объединение всех частей здания, за исключением строго отграниченной восточной части, выполнено более последовательно, соразмерность ширины нефов выдержана лучше.

Еще в меньшей степени, чем предшествующие по времени храмы Константинополя, нам известна погребальная церковь Романа Лакапина в монастыре Мирелеон на месте гавани Феодосия (позднее мечеть Будрум-Джами). Здание неоднократно реставрировалось, затем почти полностью сгорело. Результаты обследования его остатков свидетельствуют, что оно представляло собой трехнефный крестовокупольный храм.

Пятинефная крестовокупольная церковь Спасителя Пантепопта (Всевидящего) была сооружена (или перестроена) при Анне Далассине, матери Алексея I. Здание было впоследствие превращено в мечеть Эски-Имарет. Подобно другим пятинефным храмам Константинополя, и здесь боковые нефы имели деревянное перекрытие и идущие кругом хоры над нефами и нартексом. В западной части здание фланкировано двумя угловыми башнями, между которыми был расположен эксонартекс, открывающийся тремя проемами на запад. Купол на барабане — круглом внутри и двенадцатигранном снаружи — покоится на четырех столбах, которым в турецкое время была придана неправильная восьмигранная форма. По тщательности выполнения это здание — лучший из памятников архитектуры Константинополя того времени. План церкви напоминает план храма монастыря Липса. Так же как и там, внутренность здания освобождена от загромождающих опорных стен. Четыре свободно стоящих подкупольных столба, широкие проемы, соединяющие подкупольную часть здания с боковыми нефами, и, с другой стороны, четко отделенные массивными стенами алтарная часть и нартекс характерны для обоих этих памятников.

Ко второй половине XI в. относится, по всей вероятности, здание церкви Феодора (?), впоследствии мечеть Молла-Гюрани или Килиссе. Первоначальный план здания, подвергавшегося впоследствии переделкам, требует еще доследования. Однако то, что установлено, дает основание считать, что в его архитектурных формах проявились некоторые новые черты, предвосхитившие дальнейшее развитие столичной архитектуры.

Благодаря тонкости подкупольных опор, широте проемов все здание приобрело воздушность, просторность, В решении всего интерьера части еще более объединены, чем это было прежде.

Процесс объединения внутренней части храмов в единое целое продолжался и в XII столетии, как о том можно судить по южной церкви монастыря Пантократора, впоследствии мечети Зейрек. Обе церкви монастыря возникли в XII в. Северная — в первой его четверти, южная — во второй. Обе они представляли собой крестово-купольные пятинефные храмы, пристроенные друг к другу, хотя вследствие позднейших перестроек они были превращены в трехнефные с промежуточной однонефной одноапсидной церковью.

Как в северной, так и в южной церкви подкупольные столбы заменены колоннами, арочные проемы сделаны еще более широкими. Вместе с тем в храмах XII в. появляются тенденции отграничения трехнефной центральной части храма от крайних нефов. В них намечается стремление к созданию интимного небольшого храма, подобного тем, которые получат распространение в позднейшее время. В XII в. пятинефный крестовокупольный обширный храм, таким образом, как бы исчерпывает возможности дальнейшего развития как единого здания и начинает вырождаться. С этой точки зрения очень характерно выделение трехнефного его ядра и превращение боковых крайних частей здания в открытые портики.

Важной чертой архитектуры столичных храмов, характерной для XI—XII вв., является, наряду с разработкой новых решений в плане, применение своеобразных форм украшения интерьера. Встречаются карликовые формы и неестественные, необычные пропорции.

В отличие от памятников VI—IX вв. (в той мере, в какой мы можем судить о зданиях Константинополя, во многом искаженных позднейшими переделками), в течение X—XII вв. наблюдается тенденция к оживлению поверхностей стен, украшению апсид, барабанов куполов колонками, гранями, нитками, орнаментом, выполненным из кирпича, уступчатыми оконными проемами. Это ярко видно, например, в таком памятнике, как нынешняя мечеть Молла-Гюрани. Все конструктивные части здания, построенного в форме греческого креста, четко рисуются куполами и сводами снаружи. Полуциркульные ниши, чередующиеся ряды кирпича и камня на стенах оживляют монотонность наружного вида храма.

При все большей роли, которую играл крестовокупольный храм в архитектуре того времени, он отнюдь не исчерпывал всех типов подобных сооружений, даже если оставаться в пределах Константинополя. Богатство замысла архитекторов сказывалось и в поисках иных форм, в развитии идей, заложенных в ранних византийских памятниках, не исчерпанных прежде. С этой точки зрения обращает на себя внимание здание церкви Богоматери Паммакаристос (Всеблаженнейшей) — позднее мечети Фетиэ, датируемой XI в.

Здание храма было построено на пятом холме Константинополя, поднимающемся над Золотым Рогом. Оно принадлежало одноименному монастырю. Согласно надписи, сооружение церкви явилось заслугой Иоанна Комнина и его жены Анны, идентифицируемыми с куропалатом и великим доместиком Иоанном Комнином, умершим в 1067 г., и Анной Далассиной.Сравнительно небольшое по своим размерам здание представляет собой одноапсидную церковь с куполом. Центральная часть окружена с трех сторон перистилем — галереями с цилиндрическими сводами. По углам имеются примыкающие к галереям прямоугольные небольшие помещения, перекрытые крестовыми сводами.

В целом столичная архитектура IX—XII вв. свидетельствует о плодотворных работах константинопольской архитектурной школы в области создания новых форм храмового строительства. При всем значении Константинополя как центра византийской культуры того времени надо отметить большие и важные достижения строительного искусства в византийской провинции. В памятниках Греции и некоторых других районов империи — немало своеобразных черт в решении интерьера, наружном оформлении, в умелом и оригинальном использовании строительных материалов в духе местных традиций.

В отличие от Константинополя, где обычно строились здания обширные и сложного плана, в провинции были распространены небольшие храмы, главным образом трехнефные.

Крестовокупольные храмы сооружались в Греции уже начиная с 70-х годов IX в., однако, в формах, значительно отличающихся от аналогичных зданий Константинополя. Одним из чрезвычайно интересных ранних образцов подобных зданий являлась монастырская церковь Богоматери в Скрипу (Беотия), сооруженная, как указывает надпись, протоспафарием Львом в 873—874 гг. Сопоставление этого памятника с церковью Софии в Фессалонике свидетельствует о большом пути, который прошла архитектурная мысль за примерно полуторавековой период, отделяющий оба памятника друг от друга. Вся внутренняя конструкция здания церкви в Скрипу, построенного в плане креста с куполом, возвышающимся в центре, выявлена снаружи. Ветви креста рисуются в наружном объеме высокими стенами, отграничивающими поперечные и продольные помещения внутри здания. В плане четко читается лежащая в его основе трехнефная базилика, пересеченная в центре поперечным нефом и увенчанная куполом. Во всей конструкции ощущается массивность и тяжеловесность. Небольшие и редкие окна придают храму внутри темноватый вид. Его характер напоминает своей тяжеловесностью произведения восточновизантийской архитектурной школы. Вместе с тем бросается в глаза явно выраженное внимание к наружному виду. Оно проявляется не только в обнаженности конструктивных черт, указывающих уже издали на церковное назначение памятника, но и в украшении стен главной апсиды барельефами с медальонами, заполненными изображениями животных и завитками растительного орнамента.
Небольшие здания крестовокупольного типа встречаются в разнообразных формах по всей территории Греции. Г. Милле считал этот тип зданий наиболее распространенным в Греции. Местные школы придавали ему различные формы. Применялись многие варианты пропорциональных соотношений главного и боковых нефов, форм апсидальных окончаний восточной части зданий, куполов, декоративного убранства стен, орнамента.

Если сравнить план церкви в Скрипу с планом церкви Феодора в Афинах, построенной в 1049 г., бросается в глаза значительно более гармоничное и изящное соотношение Частей здания в церкви Феодора. Архитекторы добились его путем расширения и укорочения нефов, уничтожения выступающего громоздкого поперечного нефа, включенного в церкви Феодора в основной прямоугольный план здания, а также лучшим оформлением апсид (полукруглых внутри и многогранных снаружи). Все это явилось несомненным достижением архитектурной мысли местной строительной школы, давшей еще ряд интересных памятников со сходным решением поставленной задачи.

Наряду с тем в провинции были распространены и здания базиликального плана. Большинство этих архитектурных памятников, независимо от своего плана, уже извне значительно выделялось среди окружающих зданий. Купола, являвшиеся прежде исключением и увенчивавшие лишь значительные здания, стали теперь почти повсеместными, в особенности с XI в. Купола изменили свою форму. Они стали меньшими по диаметру, но более высокими, благодаря постановке их на высоких, обычно многогранных барабанах. Грани куполов подчеркивались с помощью тонких колонок или полуколонок, несущих аркады. Пробитые в барабане высокие окна подчеркивали вертикальные линии здания и придавали куполу впечатление большей легкости. Все конструктивно важные внутренние элементы здания выявлялись в его наружном объеме.

Большое значение приобрело наружное украшение архитектурных памятников, придававшее им более живописный характер. В XI и особенно в XII в. здания стали украшать снаружи барельефами растительного и животного орнамента. Иногда среди его линий встречаются буквы греческого алфавита. В более ранних памятниках орнамент носит более простой характер, позднее он все более усложняется. Линии орнамента образуют сложные геометрические узоры, розетки, зубцы. В некоторых памятниках Греции среди завитков орнамента в XI в. встречаются буквы куфического шрифта.

Наряду с орнаментацией плоских поверхностей стен, обращает на себя внимание художественное оформление оконных проемов, которые многократно профилируются и приобретают декоративный характер. Часто используются тройные или парные окна, объединенные дугами арок. В наружном убранстве церковных зданий, разнообразном и богатом, проявляется бесконечная изобретательность.

Таким образом, в развитии византийской архитектуры рассмотренный период оказался чрезвычайно плодотворным.

ЖИВОПИСЬ

Время, непосредственно следующее за восстановлением иконопочитания, характеризуется не только большим размахом архитектурных работ. Значительное внимание уделялось живописи, одной из первоочередных задач которой должно было явиться восстановление старых и в особенности создание новых памятников иконописи взамен уничтоженных иконоборцами.

Mонументальная живопись, как уже было отмечено, являлась неотъемлемой частью новых церковных сооружений, строившихся по всей империи. После победы иконопочитания в византийских храмах установилась строгая система расположения сюжетов внутри церковного здания.

Темы церковной росписи были неразрывно связаны с архитектурным членением здания. Со временем число сцен было увеличено (за счет использования апокрифических евангелий), появились картины

детства богоматери и детства Христа, дававшие возможность художникам создавать жанровые сцены, ранее не встречавшиеся в церковной росписи. Подобные картины, иллюстрировавшие трогательные моменты из детства священных персонажей, смягчали впечатление от суровости верхней зоны храма. Нижняя часть стен отводилась «столпам» церкви — отдельным фигурам святых, мучеников, патриархов, распределявшимся по иерархическому принципу тем ближе к центру и выше, чем более значительное место они занимали.

Наряду с монументальной живописью высокого развития достигло и искусство книжной миниатюры и иконописи. Большое число рукописей, написанных получившим распространение с IX в. новым минускульным письмом, было щедро украшено миниатюрами. Кодексы, дошедшие до нашего времени от периода IX—XII вв., во многом помогают восполнить пробелы в картине развития византийской живописи, которые остаются незаполненными из-за плохой сохранности и гибели монументальных памятников, нередко известных только по письменным источникам. Это относится в особенности к началу интересующего нас времени.

О развитии живописи Константинополя в конце IX — начале X в. мы можем судить почти исключительно по данным миниатюры. Несмотря на то, что в столице империи в это время были созданы целые иконографические комплексы, украсившие такие здания, как Фаросская церковь и церковь Апостолов, ни один из них не сохранился. До известной степени этот пробел можно восполнить по мозаикам, раскрытым в 30-х годах текущего столетия в храме Софии. В числе других, открытых в храме мозаик следует рассмотреть прежде всего мозаики, расположенные в люнете над главными царскими вратами, ведущими из внутреннего нартекса в центральную часть здания.

В центре композиции представлен Христос, сидящий на богато украшенном троне. Слева стоящий на коленях Лев VI простирает к нему руки. Фигура императора изображена в профиль, в отличие от ранее встречавшихся византийских мозаик подобного рода. По сторонам помещены два медальона с изображениями богоматери и архангела. В этой мозаике запечатлен момент, когда византийский император падает ниц в нартексе перед царскими вратами во время торжественной церемонии входа в храм в знак преклонения земной власти перед небесной.

Сцена передана художником в обычной для византийской живописи условной и лаконичной манере. Фигуры императора и Христа кажутся несколько тяжеловесными, но лица и одежда трактованы с большим мастерством, богатством и тонкостью подбора красок, переливами нежных оттенков их. Мозаичные кубики выложены иначе, чем в других памятниках константинопольской мозаичной живописи. Они образуют линейные ряды, создающие впечатление свободной и тонкой вибрации, — отголоски античного импрессионизма, столь характерные для столичной школы живописи. Однако, может быть, наиболее характерной особенностью этой мозаики является отказ от строго фронтальной постановки фигур, типичной для монументальной византийской живописи более раннего времени. Профильная фигура Льва VI, слегка намеченный трехчетвертной оборот лица богоматери, выразительность лица императора вносят новые, необычные для византийской живописи предшествующей поры ноты. Композиционная связь между действующими лицами приобретает более отчетливо выраженный характер. Памятник свидетельствует о проникновении в живопись Константинополя в конце IX — начале X в. свежих веяний, ярко отразившихся в позднеиконоборческий период в Софии Фессалоникской (мозаики купола), в ранних фресках пещерных церквей Каппадокии и в особенности в миниатюрах Хлудовской псалтири.

Картину развития живописи IX—X вв. значительно дополняет миниатюра. Не говоря уже о специфике этого вида искусства, самые приемы копирования рукописей, применявшиеся в Византии для размножения книг, накладывали особый отпечаток на книжную миниатюру, отличавший ее от монументальной живописи. Как правило, для миниатюры характерна большая приверженность к традиционным формам, связь со старыми оригиналами, созданными иногда за много веков до изготовления копии. Именно поэтому датировки памятников византийской миниатюры, часто не имеющих точного указания на время их возникновения, вызывают большие трудности и подчас колеблются в пределах нескольких столетий. Поэтому использование данных миниатюры для выяснения картины развития живописи требует большой осторожности.

В конце IX столетия (между 867 и 886 гг.) был изготовлен по заказу императора Василия I унциальный кодекс «Слов» Григория Назианзина, хранящийся в парижской Национальной библиотеке. Кодекс украшен большим числом великолепных миниатюр, занимающих целые листы рукописи. Миниатюры иллюстрируют текст. На некоторых листах они расположены в два ряда и изображают отдельные сцены из священного писания, упоминаемые в тексте. Живописный стиль миниатюр разнохарактерен и свидетельствует об участии в украшении кодекса нескольких художников-миниатюристов. В иконографии евангельских сцен чувствуется использование ранее выработанных образцов древнехристианской и ранневизантийской живописи. Отдельные эпизоды следуют друг за другом без перерыва, сопровождая повествование. При этом одни и те же действующие лица нередко повторяются в той же картине неоднократно, так как в картине совмещаются различные по времени эпизоды. Фигуры носят тяжеловатый характер. Краски, использованные художником, яркие — пурпурный, голубой, красный цвет встречаются особенно часто. Трактовка отдельных предметов и архитектурного ландшафта не лишена объемности. Вместе с тем бросается в глаза отсутствие единства точки зрения. Так, наряду с прямой перспективой используется обратная (обычная в памятниках ранневизантийской живописи), предоставляющая художнику возможность выявлять крупным планом (независимо от удаленности от зрителя) важные в смысловом отношении объекты (например, блюдо с рыбой в сцене трапезы).
К числу выдающихся по своим художественным достоинствам миниатюр относится сцена видения Иезекииля (л. 348 об.). Иезекииль изображен на миниатюре дважды. Вверху он внимает голосу бога, внизу — приходит в сопровождении ангела в долину смерти. В исполнении этой миниатюры отчетливо ощущается влияние эллинистической живописи. Мягкие складки одежд, облекающих фигуры Иезекииля и ангела, трактовка гористого пейзажного фона напоминают лучшие образцы позднеантичной эллинистической живописи. Вместе с тем лица лишены одухотворенности, живости и выразительности, фигуры как бы позируют перед зрителем в заученных, застывших позах.

В отличие от миниатюры с изображением видения Иезекииля сцена Преображения Христа, по-видимому, выполнена художником, связанным с иными, более современными течениями в искусстве. Она во многом перекликается и развивает дальше те черты повествовательности и грубоватой выразительности, которые отразились в мозаиках купола Софии Фессалоникской. Очень характерны в этом отношении позы пораженных страхом апостолов Петра, Иакова и Иоанна, отворачивающихся от Христа и оживленно жестикулирующих. Эта миниатюра предвосхищает по своей композиции позднейшие мозаики на ту же тему.

Неоклассический стиль, представленный некоторыми миниатюрами кодекса «Слов» Григория Назианзина, нашел еще более яркое выражение в Парижской псалтири, имевшей в качестве прототипа рукопись в форме свитка. Миниатюры, украшающие рукопись, в настоящее время составляют, по-видимому, лишь часть первоначального оформления псалтири. Они выполнены на отдельных листах и были присоединены к тексту после его завершения. В них воплотилось в полной мере аристократическое течение столичной живописи, противопоставляемое более живым и выразительным иллюстрациям псалтирей с миниатюрами на полях (типа Хлудовской псалтири). Последние, несомненно, созданы при участии художников, отражающих народные вкусы и течения в искусстве. Каждая из 14 миниатюр Парижской псалтири представляет собой живописную картину, обрамленную в рамку, украшенную геометрическим или геометризованным орнаментом.

Среди замечательных миниатюр этой псалтири — сцена молитвы пророка Исайи. Вся миниатюра выдержана в голубовато-синеватой красочной гамме, тонко сочетающейся с золотом фона. В центре композиции представлен пророк Исайя, внимающий голосу божьему, который изображен в виде нисходящей руки, испускающей на пророка голубой луч. Слева от пророка стоит олицетворяющая ночь женская фигура с синей шалью, усеянной серебряными звездочками. Ночь держит в руках синеватый факел. Справа к пророку направляется младенец (с надписью: «утро») с красным факелом. На золотом фоне мягко выделяются голубовато-серебристые кроны живописно расположенных деревьев. Между ними растут красные цветы. Краски, изящно и мягко падающие складки одежд, олицетворения «ночи» и «утра» в виде человеческих фигур — все в этой миниатюре говорит о художнике, работающем в манере, рассчитанной на изысканный вкус людей, которым близки образы античного искусства. Вместе с тем в ней чувствуется отрыв от современной художнику средневековой среды, от жизни с ее волнениями и страстями. При всей виртуозности исполнения миниатюры псалтири носят какой-то безличный характер.

Увлечение образцами эллинистической живописи сказалось и в некоторых других миниатюрах, например в иллюстрациях к «Териаке» Никандра. Картинки с изображениями людей и зверей на фоне ландшафта кажутся скопированными с помпеянских фресок.

К этим памятникам примыкает и превосходное евангелие из Трапезунда, хранящееся в Ленинграде в ГПБ (№ 21). Однако в этом памятнике живописи есть много сходства и с каппадокийскими стенными росписями. Таковы, например, сцены Сошествия в ад, Омовения ног, Уверения Фомы, предвосхищающие иконографию сцен из жизни Христа, использованную позднее в монументальной живописи XI—XII вв. Своеобразной чертой миниатюр этого круга является их стилистически противоречивый характер. Следование эллинистическим традициям в передаче фигур и одежд не мешает художникам отдавать временами дань приемам, типичным для средневековья, с характерной для них условностью изображения отдельных предметов, плоскостностью, отсутствием единой системы перспективных сокращений и т. д. Это отчетливо видно, например, в таком мастерски выполненном памятнике миниатюры, как евангелие Афонского монастыря Ставроникиты. Великолепные монументальные фигуры евангелистов кажутся созданными ваятелем. Вместе с тем миниатюрист изображает пюпитр, скамью, книгу, подножие по правилам обратной перспективы.

В памятниках столичной живописи конца X и начала XI в. влияние эллинистического искусства ощущается в значительно более слабой степени. На первый план выступают приемы, свойственные спиритуалистическому искусству, складывающемуся уже в ранней Византии. Фигуры становятся более сухими, «бесплотными», плоскостными. Ощущению плоскостности и условности изображения способствует широко применяемая золотая шрафировка и плотный, локальный характер красок, лишенных мягких переходов тонов. Архитектурный фон не входит в композицию как ее органическая часть, а лишь обозначает место действия, упомянутого в тексте, который в данном случае служит сюжетом изображения. Архитектура полностью утрачивает свой иллюзионистский и трехмерный характер. Она превращается в подобие кулис или плоской театральной декорации. Вместе с тем в ней используются схематически трактованные элементы современных памятников зодчества, вытесняющие собой традиционный эллинистический архитектурный ландшафт. Так, в «Минологии» Василия II имеются схематические изображения типичных для X—XI вв. византийских купольных храмов, базиликальных зданий, капителей с резным орнаментом, профилированных оконных проемов, арок оконных переплетов. Все эти черты находят параллели в сохранившихся до нашего времени памятниках византийской архитектуры той эпохи.

Художники, создававшие миниатюры на священные сюжеты, включали в них немало бытовых деталей, не выходя, однако, за рамки того, что упомянуто в соответствующем тексте. В «Минологии» Василия II, расписанном восемью художниками-миниатюристами отмеченные особенности наблюдаются неоднократно. Часто повторяющиеся сцены казни давали возможность художникам вносить в композиции жизненные детали, заимствованные из окружающей действительности, где подобные сцены было легко наблюдать, позволяли придавать им дух правдоподобия, несмотря на условность изображения. Художники тщательно передают формы вооружения, несомненно используя в качестве образца подлинное вооружение византийского воина того времени. Характерные для византийского феодального общества иерархические представления нашли отражение в различии масштаба изображения действующих лиц — не по принципу перспективного сокращения, а по принципу их социальной значимости. Христос на миниатюрах изображается обычно в большем масштабе, чем окружающие его апостолы. Не менее типичны для эпохи постоянно повторяющиеся изображения святых воинов — Георгия, Димитрия, Феодора, представленных в полном боевом снаряжении, в отличие от более раннего времени, когда они изображались в одеждах высших сановников гражданского звания.

Представление о величии Византии, ее военном могуществе нашло свое исключительно яркое отображение в первой миниатюре псалтири (Marc, gr.), изготовленной для Василия II около 1019 г. Миниатюра изображает императора в костюме воина, вооруженного копьем и мечом. Император стоит на возвышении. Архангел Гавриил, спускающийся с неба, венчает его золотой короной, усыпанной драгоценными камнями. С другой стороны архангел Михаил вручает ему копье. Сверху, в центре композиции, Христос с евангелием спускает ему венец. По сторонам картины изображены портреты шести святых воинов в боевом снаряжении (Феодора Тирона, Димитрия, Феодора Стратилата, Георгия, Прокопия и Меркурия). А внизу, простершись в знак полной покорности, восемь коленопреклоненных фигур олицетворяют подчиненные Византии силой оружия народы.

Богатство и разнообразие сохранившихся памятников миниатюры свидетельствует об интенсивности художественной жизни Византии. Едва ли можно считать, что она исчерпывалась в области живописи одной только миниатюрой. Среди мозаик Константинопольской Софии сохранились некоторые, относящиеся к интересующему нас периоду, которые наглядно свидетельствуют о высоком мастерстве мозаичистов.

В люнете над входной дверью, ведущей во внутренний нартекс из южного вестибюля, изображена сидящая на троне богоматерь с младенцем. По сторонам центральной фигуры стоят два императора, подносящих ей дары. Юстиниан I держит в руках модель церкви Софии, Константин — модель окруженного стенами Константинополя. В сверкающей богатством красок мозаике, подобно тому как это наблюдается и в миниатюрах того времени, заметно внимание художника к объемной характеристике фигур и даже к передаче углубленного пространства, показывающего расстояние, отделяющее императоров от фигуры богоматери. Вместе с тем объемность не выходит за рамки чисто условной. Фигуры все же остаются недостаточно рельефными. В передаче одежды, складок, в трактовке черт лица немалую роль играет линия, несколько суховатая и ломкая. В целом иллюзии действительности не получается. Художник к ней и не стремится, оставаясь на позициях спиритуалистического искусства.
Важнейшее значение этой сравнительно недавно открытой мозаики — создания художников Константинополя — состоит в том, что она впервые дает представление о характере византийской монументальной живописи второй половины X в., от которой других памятников не сохранилось.

Среди других памятников того времени одно из выдающихся мест занимает большой мозаичный комплекс, сохранившийся в Новом монастыре на о. Хиосе. Декоративное убранство этого храма было выполнено в период 1042—1056 гг. по заказу императорского дома. Оно связано с именами императора Константина IX Мономаха и императриц Зои и Феодоры.

Простое и легкое по своим архитектурным формам здание является интересным образцом сооружения с куполом, покоящимся на восьми угловых нишах (тромпах). Трехнефный и трехапсидный план с центральной подкупольной частью предоставлял художникам хорошие условия для выполнения росписи в соответствии с ее темой. К сожалению, значительная часть росписи погибла, однако оставшиеся мозаики дают представление о некогда существовавшем ансамбле.

В конхе центральной, полукруглой внутри, апсиды сохранилась мозаичная фигура богоматери в позе оранты, т. е. фигуры с молитвенно поднятыми вверх руками. Северная и южная апсиды отведены для изображения архангелов Михаила и Гавриила. Угловые ниши у основания купола были заполнены изображениями сцен праздничного цикла — Благовещения, Рождества, Введения во храм, Крещения, Преображения, Распятия, Снятия со креста, Сошествия в ад. Во внутреннем нартексе были помещены сцены Воскрешения Лазаря, Вознесения и Сошествия святого духа. В куполе над всем царила фигура Пантократора с ангелами. В нижнем поясе были расположены изображения отдельно стоящих святых, среди которых видное место было отведено воинам.

Суровые и аскетические по своему характеру фигуры на всех этих мозаиках во многом напоминают росписи пещерных церквей Каппадокии. Краски — резкие, яркие, сильные. Манера исполнения — жесткая, уверенная, акцентирующая детали, подчеркивающая угловатость линий. Типы лиц часто повторяют друг друга и носят ярко выраженный восточный характер. В этих замечательных мозаиках чувствуется традиция, чуждая эллинистической, навеянная образами грубоватого провинциального искусства горных районов Малой Азии.

Почти одновременно с мозаичной росписью Нового монастыря было сооружено здание монастыря Луки в Фокиде, датируемое второй четвертью XI столетия. Оба церковных здания монастыря, одно из которых посвящено Луке, другое — богоматери, представляют собой выдающиеся памятники византийской архитектуры. Не менее интересно внутреннее убранство, в особенности в первом из зданий.

Уже снаружи бросается в глаза тщательная отделка стен, оживленных правильным чередованием рядов кладки. В верхней части извне выявлена внутренняя конструкция. В отделке оконных проемов использованы барельефы. Особенно богато здание украшено внутри многоцветным мрамором и мозаикой. Темно-зеленый фессалийский, красновато-желтый и серый мрамор в сочетании с резьбой по белому мрамору придают храму нарядный вид. Большой купол на восьми угловых нишах венчает здание. Некоторые архитектурные особенности — крестовые своды, декоративные нишки, высокие и широкие окна, разделенные колонками, приемы украшения фасадов, — указывают на знакомство строителей с архитектурной практикой Константинополя. Вместе с тем в целом памятник может считаться типичным созданием греческой школы.

Мозаики Луки чрезвычайно важны для изучения истории византийской живописи XI в. не только из-за своих художественных достоинств, но еще и потому, что в этом памятнике сравнительно хорошо сохранилось без искажения позднейшими переделками мозаичное убранство. Расположение мозаик следует строгой системе и построено с соблюдением симметрии с точки зрения центральной оси здания.

Художники, работавшие в церкви, во многом близки тем, которые расписывали фресками каппадокийские храмы, а также Новый монастырь. И здесь стиль изображения резкий, угловатый. В трагических сценах, например в Распятии, позы несколько неподвижны. Экспрессия лиц, жестикуляция носят довольно внешний характер. Гораздо выразительнее и сильнее по письму отдельные фигуры апостолов, например Павла и Петра. Внимание к деталям проявляется особенно наглядно в подробнейшей передаче анатомических частей грудной клетки, рисунке коленных чашечек в теле Христа.

В сцене Уверения Фомы (несколько поврежденной) апостолы в группах слева и справа стоят в однообразных позах. Одежды падают сухими, ломкими, линейно подчеркнутыми складками. Мрачный характер колорита и большое внимание к линейному началу характерны для этого мозаичного цикла и придают ему несколько архаический характер. Вместе с тем художники великолепно чувствуют связь композиций с архитектурой здания. Они мастерски вписывают мозаичные сцены в отведенные им места — люнеты, своды. Декоративное убранство кажется органически слитым с архитектурным замыслом.

Несмотря на строгое следование иконографии, в живописи монастыря Луки отчетливо видна тяга художников к изображению сцен, заимствованных из окружающей повседневной жизни. Таковы, например, жанровые сценки купанья младенца в композиции Рождества, неоднократно повторяющиеся и впоследствии в подобных композициях.

Как показывают памятники живописи XI в., сохранившиеся в странах, попавших в орбиту влияния Византии, стиль, созданный византийскими художниками, и в особенности иконография, проник далеко за пределы государственных границ Византии. Как правило, в тех случаях, когда византийские художники принимали участие в сооружении и украшении памятников, созданных в этих странах, они вступали в сотрудничество с местными художественными силами. Такое сотрудничество с художниками, опиравшимися на местные традиции, приводило к плодотворным результатам и созданию памятников искусства, в которых византийский стиль и иконография видоизменялись, приспосабливаясь к локальным художественным вкусам под воздействием местных мастеров. При родстве сюжетов и иконографии живопись, возникшая в результате подобного сотрудничества, принимала черты своеобразия, отсутствовавшие в памятниках собственно византийских.

Почти одновременно с мозаиками монастыря Луки в Фокиде в далеком Киеве при участии византийских мастеров было выполнено декоративное убранство храма Софии. Этот замечательный цикл живописи справедливо считается исключительным по своим краскам, мастерству рисунка, орнаментам и всему художественному стилю.

Как указывает В. Н. Лазарев, «от исполненных в том же XI столетии мозаик Осиос Лукас, Неа Мони и Дафни, особенно же от более поздних мозаик Венеции и Сицилии, их выгодно отличает первоклассное состояние сохранности. Не говоря уже о том, что они теперь сияют во всей первозданной прелести своих красок, они, что гораздо существеннее, лишены каких-либо доделок и модернизации... Мозаики Софии Киевской являются в настоящее время, после проведенной реставрации, самым подлинным памятником монументальной живописи XI столетия».

В отличие от рассмотренных нами памятников в Киевской Софии мозаиками украшена только алтарная часть храма и купол. Все прочие своды и стены покрыты фресковой живописью. Все мозаики и основная часть фресок Софии были выполнены в период 1042— 1067 гг.22 Система распределения тем в мозаичной росписи, осуществленной при консультации митрополита Феопемпта, была сходна стой, которая применялась в современных Софии византийских храмах.

Вместе с тем в ней заметны некоторые существенные отступления, свидетельствующие о зрелости тех русских деятелей и художников, которым София была обязана своим возникновением. Этот великолепный памятник искусства может поэтому рассматриваться как творческое достижение и византийского, и древнерусского искусства. Следование византийской системе росписи и соблюдение принятой в Византии иконографии не помешало художникам внести в исполнение отдельных мозаик и фресок свое понимание, придающее особую свежесть трактовке освященных длительной традицией образов.

С подобным же явлением сотрудничества византийских и местных художников, которое приводило к созданию первоклассных памятников искусства, мы встречаемся неоднократно на протяжении XI и XII вв. в Грузии, Армении, Болгарии, Сербии, Сицилии.

Самые ранние фрески Македонии относятся к периоду после завоевания Македонии императором Василием II. Среди них на первое место следует поставить фрески Софии в Охриде. Подобно мозаикам Софии Киевской, в этих фресках сочетаются черты византийского и местного славянского искусства. Сила, мужественность и непосредственность местного народного искусства придает византийским образам совершенно отличный от чисто византийских памятников вид. Варваризация византийских форм, с которой мы сталкиваемся в подобных случаях сочетания византийской живописи с местной, «приводит, однако, не столько к их огрубению, но, что особенно важно, к большей полнокровности, свободе, свежести художественного языка».

Хотя фрески Охридской Софии были выполнены уже после византийского завоевания, они еще тесно связаны с традициями славянской культуры, расцвет которой относился к эпохе Первого Болгарского царства.

К рассматриваемому времени относится также и ряд росписей пещерных храмов Каппадокии. Эти фрески говорят о силе сирийских традиций в стиле и иконографии, которые ощущались особенно сильно в первой половине XI в. Позднее в них проявляется ряд черт, свидетельствующих о проникновении влияний, идущих из Константинополя.
К середине XI в., в особенности ко второй его половине, в византийской живописи устанавливается строгая регламентация. Формы спиритуалистического искусства, освященные многовековой традицией, рассматривались как единственно допустимые. Иконография, обязательная для художника, изображающего священные сюжеты, защищалась всем авторитетом церкви и государства. Свобода художественного творчества сковывалась всемерно. Тем не менее византийские художники, работавшие в те времена, сумели, не отступая от заданной иконографии, добиваться огромной силы и выразительности образов, используя в совершенстве все возможности линейной характеристики лиц, колорита, множества оттенков — даже в золоте фонов.

О достоинствах столичной монументальной живописи сейчас можно судить по мозаикам южной галереи Софии. Портреты императрицы Зои, Константина IX, Иоанна Комнина, его жены Ирины и их сына Алексея представлены в двух разных композициях. Константин IX и Зоя стоят по сторонам Христа, сидящего на троне, Иоанн Комнин и Ирина — по сторонам богоматери с младенцем, правее — Алексей.

Константин и Зоя изображены художником в церемониальных одеждах с детально выписанными украшениями, узорами тканей и драгоценными камнями. Несмотря на строго фронтальную постановку фигур, легкий поворот их голов и взгляд к центру композиции — к монументальной и большей по масштабу фигуре Христа — связывает композицию воедино. Отвлеченный золотой фон подчеркивает условность и плоскостность изображения фигур Константина и Зои. Центральная же фигура, сидящая на троне, кажется более объемной благодаря разнообразно драпирующимся складкам одежды. Лица носят явно портретный характер и переданы художником не только со всеми чертами их своеобразия, но и явными следами косметики, особенно у Зои. Богатство расцвеченных разнообразными красками одежд, золотые драгоценности, венцы, камни — все производит впечатление пышности и богатства, к чему, очевидно, художник в первую очередь и стремился.

Вторая композиция носит еще более строго выдержанный фронтальный и условный характер. Тем не менее художник с большим мастерством дал портретную характеристику лиц, тонко оттенив психологические особенности каждого из изображенных им людей. Как и в первой композиции с большой тщательностью и правдоподобием выписаны все детали богатых церемониальных одежд, давшие возможность использовать разнообразную игру красок мозаики.

Оживленная художественная жизнь Константинополя того времени засвидетельствована великолепными памятниками миниатюры. По тонкости и изяществу рисунка, по умелому и разнообразному подбору красок многие из византийских рукописей не знают себе подобных.

В византийской провинции во второй половине XI в. был создан замечательный мозаичный ансамбль известного монастыря Дафни близ Афин. По своему плану монастырская церковь Дафни имеет много сходства с церковью Луки в Фокиде. Немногочисленные мозаичные композиции храма подкупают большим изяществом и прекрасным соответствием архитектуре. В куполе над всем царит огромная фигура Пантократора. В барабане изображены пророки, в конхе апсиды — богоматерь, сидящая на троне, в нишах — архангелы. Значительная часть верхней части стен, как и угловые ниши в основании купола, занята сценами из жизни Христа и Марии, составляющими в целом последовательный рассказ о наиболее значительных событиях евангельской легенды, преимущественно вошедших в праздничный цикл. Мягкость, гармоничность и ритмическая согласованность между линиями композиции и местом, которое она занимает, проявились с большой яркостью в таких сценах, как, например, Моление Анны, Рождество Марии. Великолепное чувство формы и композиции заставляет относить этот цикл к числу памятников, выросших на основе лучших художественных традиций константинопольского искусства. Тонкая моделировка лиц, объемность фигур, богатство колорита, изящество немногочисленных деталей замечательным образом сочетаются с условностью, принятой в византийском искусстве того времени — с отступлениями от прямой перспективы, различием масштаба, продиктованным рангом изображаемых лиц, отвлеченностью фонов.
Исследования некоторых далеких от Константинополя памятников монументальной живописи, созданных в Сицилии (Чефалу) и Сербии (Нерез), дают основания видеть в них связи с искусством византийской столицы. Однако неповторимое обаяние фресок Нереза, раскрывшееся после их расчистки, показывает такое богатство форм, тонкость лиц, живописность и свободу, которые в Константинополе проявились, да и то лишь отчасти, значительно позднее. Реализм и сила выразительности сцен Снятия со креста и Оплакивания не находят себе равных на почве Византии в XI—XII вв.

Значительно более консервативными кажутся при сравнении с этим памятником живописи мозаики, созданные превосходными мастерами Дафни.

Широкое распространение влияния Византии наблюдается в XI—XII вв. и на Кавказе. Известным памятником монументальной живописи, связанной с Византией, созданным около ИЗО г., являются мозаики монастыря Гелати близ Кутаиси в Грузии. Вместе с тем при сопоставлении их с живописью, сохранившейся на территории Византии, бросается в глаза национальное своеобразие этих мозаик, сказывающееся и в манере исполнения, и в типах лиц. По-видимому, они были выполнены согласно византийской иконографии местным грузинским художником. Византийские влияния в большей или меньшей степени обнаруживаются и в украшении грузинских рукописей. Наиболее ярко они отразились в Ванском евангелии конца XII в., написанном по заказу царицы Тамары в Константинополе (в монастыре Сохастере).

Влияние византийской живописи ощущается и в ряде памятников славянских стран — Болгарии и Сербии. Византийское завоевание Болгарии несло с собой проникновение в завоеванные районы принятых в Византии форм декоративного убранства храмов и византийской иконографии. Монастырские церкви Фракии и Македонии, получавшие уставы из Константинополя, играли в этом огромную роль. В некоторых памятниках Болгарии, например в сохранившихся фрагментах старой росписи восточной церкви Бояны и в церкви Георгия в Софии, обнаруживаются следы этого влияния.

В росписях церквей-гробниц Бачковского монастыря, основанного в 1083 г. византийским чиновником Григорием Бакуриани, росписи следуют византийской системе и сопровождаются греческими надписями.

Своеобразные черты характеризуют искусство подвергавшейся в рассматриваемое время византийским влияниям Южной Италии и Сицилии. При аббате Дезидерии начиная с 1058 г. активными проводниками влияния византийского искусства стали бенедиктинские монахи Монтекассино. В наиболее чистом виде это влияние обнаруживается в Сицилии. Мозаики Мартораны (Санта-Мария дель Аммиральо) созданные около 1143 г., во многом напоминают памятники византийского искусства, известные на территории Византии. Однако византийские образцы, несмотря на высокое качество исполнения, тонкость и изящество, здесь повторяются в несколько засушенной форме.

Сильно реставрированные мозаичные циклы Палатинской капеллы в Палермо отличаются друг от друга. Цикл, сопровождаемый греческими надписями, был выполнен византийскими художниками около того же времени, что и мозаики Мартораны. Искусство художников, украсивших капеллу, сильно отличается от собственно византийского. Оно лишено творческой силы и своеобразия, присущего лучшим образцам искусства Византии, созданным в эту эпоху. Живопись капеллы в целом представляет собой сложный памятник, в котором переплетаются черты византийского искусства, искусства ислама и Западной Европы.

Еще более сложный и эклектичный характер носят мозаики собора в Мон-Реале, выполненные преимущественно при Вильгельме II (1174-1183).

Богатство художественной жизни Византии IX—XII вв. не исчерпывалось одними лишь памятниками монументальной живописи и миниатюры. Известное место в развитии искусства занимала и иконопись, которая была также предназначена для украшения храмов. Среди икон имелись тонко выполненные мозаичные, свидетельствующие о наличии в XI—XII вв. больших мастеров иконописи. Замечательными образцами живописных икон являются в советских собраниях икона Владимирской богоматери, привезенная из Константинополя, и икона Григория Чудотворца. Стилистически памятники иконописи примыкают к современным им течениям монументальной живописи и миниатюры.

Пройденный византийским искусством в IX—XII вв. этап развития оказался чрезвычайно плодотворным во всех сферах живописи. Усовершенствование технических приемов мозаики, развитие техники фресковой живописи, виртуозное владение линией и красками в искусстве книжной миниатюры — таковы были несомненные достижения художников, работавших в этот период. В искусстве декоративного украшения зданий была осуществлена полная слитность монументальной живописи с замыслом зодчих.

Развивая дальше свойственный византийскому искусству спиритуалистический стиль, складывающийся уже в предшествующую эпоху, искусство IX—XII вв. в то же время стало более богатым и разнообразным по тематике. Несмотря на суровую регламентацию, сковывающую свободу художников, расписывавших византийские храмы и заставлявшую их творить в строгом соответствии с установленной иконографической схемой, искусство становится более человечным и жизненным. Расширение сюжетов, заимствованных из священного писания и особенно из апокрифических евангелий, включило в объекты живописи много новых жанровых и трагических сцен, которые прежде в византийской живописи не изображались. Это дало возможность художникам обогатить свой художественный язык, добиваясь новых средств выразительности. Мастерское владение всеми возможностями использования линии и краски как средства психологической характеристики действующих лиц сочеталось с умением создавать величественные, монументальные образы грозных владык небесного мира и в то же время трогательных сцен, заставляющих зрителя проникаться сочувствием и состраданием. Новые задачи искусства способствовали развитию техники фрески, в которой было гораздо удобнее и лучше выполнять многофигурные композиции, требовавшие детализации, мягких полутонов, техники, все богатые возможности которой были гораздо полнее реализованы в последующий период. Новые композиционные связи и несколько большая, чем прежде, объемность продолжали сочетаться с фронтальной, как правило, постановкой фигур. Живопись не вышла в этот период за рамки известного схематизма и условности. Фигуры лишены подлинного движения и остаются образами спиритуалистического искусства, соответствовавшего по своей сущности идеологии феодального общества.

ПРИКЛАДНОЕ ИСКУССТВО

Начиная с IX, а особенно в X—XI вв. Византия вступает в период блестящего развития различных видов прикладного искусства.

У византийских и арабских историков и географов, в западноевропейских источниках зафиксированы многочисленные факты даров иноземным правителям; в них говорится о предметах, изготовленных по заказу, о мастерах, приглашенных для выполнения определенных работ, а иногда и об их пленении и насильственном переселении в чужие страны. К концу периода можно встретиться в Западной Европе, в южнославянских странах и на Руси с произведениями искусства, возникшими под несомненным воздействием некоторых видов прикладного искусства Византии.

Количество произведений, характеризующих художественную культуру широких слоев общества, в это время еще меньше, чем в ранневизантийский период. Здесь сыграло известную роль отпадение Египта (почвенные условия которого способствовали сохранности памятников), а также недостаточное количество археологических материалов.

Большинство дошедших до нас образцов прикладного искусства не имеет точных дат. Споры вызывают даже те, на которых обозначены имена некоторых императоров. По сравнению со многими странами Востока, в том числе и христианскими, Византии особенно присуща анонимность. Все это вызывает трудности в изучении памятников. Одним из немногих исключений являются образцы шелковых тканей — производства, достигшего в это время, как свидетельствует «Книга эпарха», высокого уровня и большой дифференциации. На некоторых тканях сохранились греческие надписи, указывающие имена правителей; при которых они были изготовлены. Упоминаются «христолюбивые императоры Роман и Христофор», Василий II и Константин VIII и некоторые другие. Производство определенных видов тканей, окрашенных драгоценными красками, составляло монополию придворных мастерских, их вывоз за пределы империи без специального разрешения был запрещен. На великолепных тканях такого рода не раз изображались фигуры торжественно шествующих царственных животных (львов, леопардов, слонов) или орлов, часто вписанные в большие (диаметром до 70—80 см) орнаментированные медальоны. Даже в то время, когда шелковое производство было столь развито, излюбленные сюжеты на тканях продолжают напоминать восточные образцы.

По-прежнему большое место в обиходе придворного общества и церкви занимали изделия из слоновой кости. На немногих из них встречаются изображения императоров — Льва VI, коронуемого богоматерью (Берлинский музей), Константина VII, венчаемого Христом (в собрании Гос. музея изобразительных искусств в Москве), Романа (III или IV) и Евдокии (в Кабинете медалей в Париже). Композиционно (обычно расположенные под аркой) они напоминают аналогичные сцены в монументальной живописи; сюжет чрезвычайно характерен для пропаганды идеи божественного происхождения царской власти.
Чаще всего на диптихах и триптихах (порой использованных как оклады рукописей) изображались сцены религиозного содержания: те же фигуры Христа, богоматери, святых, праздничные сцены, которые украшали стены церквей, наиболее распространены и на этих миниатюрных предметах. Характер исполнения их различен. Встречаются такие (например так называемый Арбавильский триптих или другой, в Палаццо Венециа в Риме, X в.), где фигуры святых переданы почти скульптурно, отделяясь от фона, их лица индивидуальны, драпировки подчеркивают строение тела. Выдающимся образцом изделий этого рода является и триптих с изображением «сорока мучеников» и святых воинов из собрания Эрмитажа. Подвергшиеся испытанию в силе их веры обнаженные мученики представлены, согласно легенде, мерзнущими на льду Севастийского озера: фигуры переданы в разных позах, подчеркнуто эмоционально. Однако в их исполнении заметна скованность копииста, подобная той, которая наблюдается в миниатюрной живописи этого времени.

На ряде других пластинок XI—XII вв. не только содержание, но и подход к изображению приобретает спиритуалистический Характер. Трудно уверенно сказать, существовали ли эти разные художественные устремления одновременно (что представляется более вероятным), или в известной мере сменяя друг друга.

Воспроизведение старых образцов особенно ощутимо на большой группе ларцов, украшенных пластинками слоновой кости с объединяющим их орнаментом в виде розеток или звездочек в медальонах. Почти на всех этих предметах представлены образы, почерпнутые из античной мифологии: актеры и гладиаторы, воины, танцоры, цирковые персонажи. Наиболее замечательным примером является так называемый ларец Вероли Х в. (названный по первоначальному месту хранения в соборной сокровищнице в Вероли, близ Рима, ныне в музее Виктории и Альберта в Лондоне). Здесь представлены похищение Европы и Геракл, играющий на лире, танцующие менады и нереиды, кентавры и эроты и т. п. Фигуры исполнены с большим мастерством, в довольно высоком рельефе, они переданы в движении, в сложных поворотах.

Возможно, шкатулка была изготовлена для одной из дочерей Константина VIII. В качестве образца для рельефов использовались миниатюры.

Для подавляющего большинства этих предметов характерна утрата ясности сюжета, обычно распадающегося на отдельные компоненты, так же как исчезает на многих пластинках представление о пропорциях фигур, повороты которых не всегда оправданы. Характер расположения отдельных деталей наводит на мысль о том, что пластинки, заготовленные впрок, объединялись на ларце иной раз случайно.

Слоновая кость, по-видимому, применялась в этот период и для убранства дверей и мебели, для изготовления парадных гребней и разного рода других предметов. Однако наряду с ней встречаются и своеобразные заменители дорогого материала: так, кость домашних животных, судя по множеству находок в Херсоне и некоторых других городах, служила для изготовления небольших диптихов, из нее делали пластинки для украшения шкатулок, погребальных покровов, дверей и др. Изображения, которые встречаются на таких пластинках, походят на более парадные экземпляры: среди них встречаются и фигуры святых, но значительно чаще — птиц и животных, иногда фантастических. Не подлежит сомнению употребление этих предметов в более широких — скорее всего, городских — слоях общества.

Связаны с образцами из слоновой кости и каменные иконки, чаще всего резавшиеся по сравнительно легко поддающемуся обработке стеатиту. Эти рельефы различных оттенков, зеленоватые и серые, иногда голубоватые, обычно, так же как слоновая кость, покрывались позолотой, следы которой обнаруживаются даже на иконах, найденных при раскопках. Среди стеатитовых изделий XI—XII вв. встречаются памятники высокого художественного качества — например удивительно тонкое изображение св. Димитрия из собрания Оружейной палаты в Москве.
Искусство обработки камня достигло в Византии большой высоты. О нем свидетельствуют миниатюрные камеи, резанные иногда в высоком рельефе (стилистически схожие с изделиями из слоновой кости) по сапфиру, ляпис-лазури, халцедону, часто по кровавой яшме и др. Обычно и здесь представлены христианские святые, Христос, богоматерь, реже евангельские сцены — Благовещение, Распятие и др. Сохранились немногие точно датированные экземпляры, например камень с изображением Христа и надписью на оборотной стороне на кресте, указывающей имя императора Льва VI, и редкая по размерам камея с погрудным изображением богоматери и надписью Никифора III Вотаниата. Обе хранятся в Музее Виктории и Альберта в Лондоне.

Не случайно в Византии почти не было инталий (камней с врезанными изображениями), обычно служивших печатями. Широчайшее распространение получили в это время моливдовулы (свинцовые подвесные печати), предназначавшиеся для опечатывания товаров и скрепления документов. Во многих случаях эти маленькие предметы имеют и художественную ценность. Изобразительный репертуар здесь тот же, что и в глиптике; изготовление матрицы требовало сходных навыков мастера. Надписи, указывающие имя владельца, его чин и звание, помогают точной датировке. Сопоставление с некоторыми памятниками глиптики способствует их определению.

Рядом с миниатюрными произведениями камнерезного искусства известны и большие точеные сосуды (патены, потиры, вазы; предметы такого рода часто упоминаются в письменных источниках, поскольку они служили дарами), диаметр которых достигал 35—40 см, а высота 25—35 см. Они изготовлялись из агата, сардоникса, серпентина, халцедона и др. Великолепный подбор таких предметов X—XII вв. хранится в сокровищнице Сан-Марко в Венеции, куда они, очевидно, попали после разграбления Константинополя крестоносцами в 1204 г. Изящная небольшая агатовая ваза, украшенная тонкими золотыми нитями и греческими буквами неясного назначения, имеется и в собрании Эрмитажа.

Большинство сосудов имеет оправы, украшенные драгоценными камнями, обнизками из жемчуга и прославленными византийскими перегородчатыми эмалями. На некоторых из них сохранились надписи, свидетельствующие об их принадлежности императору Роману (предположительно Роману II), логофету Сисинию (959—963), проедру Василию (середина X в.) и др. Изредка, рядом со святыми, Христом, богоматерью изображались в медальонах или на четырехугольных пластинках и коронованные владельцы.

Техника перегородчатых эмалей в известной мере связана с так называемой перегородчатой инкрустацией, широко распространенной в эпоху «переселения народов» среди многих варварских племен. Вопрос о моменте ее возникновения спорен, но, по-видимому, некоторые образцы перегородчатой эмали можно датировать концом VII—VIII в. Разнообразное применение ее, засвидетельствованное письменными источниками, особенно характерно для периода после IX в. Как известно, техника перегородчатой эмали сложна, она требует от мастера хорошей выучки и большого опыта. На золотой слегка вогнутой пластинке, соответствовавшей силуэту будущего изображения, обозначались его контуры и напаивались на ребро тончайшие ленточки. В образовавшиеся между ними ячейки налагалась эмаль, которую приготовляли из особого стеклянного состава, окрашенного окисями различных металлов. После этого изделия подвергались обжигу, эмаль, согреваясь, расплавлялась, но перегородки препятствовали смешению цветов. Во время этого процесса цвета видоизменялись и мастер должен был внимательно следить за степенью нагрева, дабы получить нужный тон. Затем поверхность изделия шлифовалась. Византийские эмали отличались большой прочностью и тонкостью исполнения. Золотые перегородки, кажутся тонкими, как бы нарисованными линиями, которыми отмечены складки одежд, волосы, детали орнамента.

Одним из наиболее выдающихся датированных произведений, украшенных перегородчатой эмалью, является ставротека (реликварий для креста), хранящаяся в сокровищнице собора в Лимбурге. Согласно надписи, она сделана для проедра Василия в 964—965 гг. В ней упомянуты также имена императоров Константина и Романа. Этот роскошно украшенный предмет, размером почти в 1/2 м, сочетает в своем убранстве едва ли не все характерные виды византийского ювелирного искусства: драгоценные камни различных размеров окаймлены гнездами и расположены группами. Они чередуются с жемчужинами на фоне, обработанном тонким узором. По краю вьется красивая надпись. Пластинки перегородчатой эмали помещены в центральной части выдвижной крышки (где представлен Деасус и двенадцать апостолов) и под нею, по сторонам крестовидного углубления, окаймляя его орнаментальными полосками с розетками и пальметками, а также с фигурами архангелов, херувимов и серафимов. Боковые стенки ставротеки украшены чеканным растительным орнаментом, а на задней ее крышке — процветший голгофский крест.
Богатейшее собрание окладов и икон, украшенных перегородчатой эмалью, собрано в той же сокровищнице Сан-Марко (например, знаменитое изображение полуфигуры архангела Михаила, XI в., лицо которого исполнено чеканом по золоту, детали одежды, крылья и контур нимба расцвечены перегородчатой эмалью, а фон обработан тонкой филигранью), а также в Музее искусств в Тбилиси. Одной из достопримечательностей грузинского собрания является оклад иконы Хохульской богоматери, в состав убранства которого наряду с грузинскими входят византийские (среди них — портретные) эмали. Византийские эмали имели большое распространение и на Руси, где зародилось собственное производство эмалей. На окладе Мстиславова евангелия (ГИМ), например, две пластинки с изображением апостолов исполнены византийцами, а остальные — русскими мастерами.

Судя по многочисленным письменным свидетельствам, перегородчатые эмали украшали самые разнообразные предметы в обиходе высших кругов византийской знати: включались в убранство парадных одежд и головных уборов, ларцов и люстр, парадных щитов и даже в упряжку лошадей.

Одним из немногих дошедших до нас памятников светского характера является так называемая корона Константина IX Мономаха (хранится в Национальном музее в Будапеште). Она составлена из отдельных пластин, на которых, помимо самого императора Константина, изображены императрицы Зоя и Феодора в сопровождении танцовщиц и олицетворений добродетелей. Все фигуры представлены среди растительных завитков и птиц. Характер исполнения перегородчатых эмалей приобретает к этому времени некоторую сухость: часто расположенные, ритмически повторяющиеся линии не оправданы, композиция перегружена. Другая корона (также сохранившаяся в Будапеште), наряду с портретными изображениями византийских императоров Михаила VII Дуки и его сына Константина, интересна портретом венгерского короля Гейзы I (1074—1077), которому она, очевидно, и была преподнесена. Группе, представляющей светских правителей, соответствует другая часть пластинок с обычными фигурами Христа-Пантократора, архангелов и апостолов.

Яркие, чистые тона эмалей, переливающихся на фоне золота, были особенно созвучны вкусам высших кругов византийского феодального общества. Сама техника оказала немалое влияние на другие виды искусства, в частности на миниатюру, отчасти и на иконы.

Композиционные принципы, характерные для реликвариев и окладов с изображениями, исполненными перегородчатой эмалью, повторялись на более дешевых изделиях, чисто серебряных (где по-грудные изображения святых помещались в аналогично оформленных медальонах и где повторялись основные элементы композиций), а иногда даже на бронзовых, покрытых позолотой.

Своеобразную разновидность византийского прикладного искусства, в силу, быть может, случайных причин полюбившуюся в Италии, представляет определенная категория бронзовых изделий — двери. Наиболее ранний их образец сохранился в храме святой Софии в Константинополе: на ней имеются монограммы императоров Феофила и Михаила, определяющие дату около 840 г. Двери украшены орнаментальными мотивами, исполненными в высоком рельефе. С легкой руки представителя амальфийской торговой семьи — Пантелеоне (около 1065 г.), длительно проживавшего в Константинополе и заказавшего там для родного города бронзовые двери, аналогичные изделия были заказаны для прославленного монастыря в Монтекассино, для церквей в Салерно, Венеции и Риме.

На некоторых дверях сохранились греческие надписи с именами мастеров.

Связь с эмалью обнаруживается и в технике росписи немногих известных нам образцов византийского художественного стекла. До недавнего времени был известен лишь один небольшой сосуд такого рода: по пурпуровому фону стекла выделяются розовато-белые фигуры, восходящие к мифологическим прообразам. Они вписаны в медальоны из розеток, напоминающих характерный элемент убранства ларцов из слоновой кости. В промежутках помещены головы в профиль на фоне растительного орнамента, который заполняет и верхнюю часть сосуда. Роспись золотом и разноцветными эмалями сближает стеклянную вазу с миниатюрами (того же XI столетия). В последние годы в церкви Пантократора в Константинополе были найдены фрагменты расписных стекол начала XII в. Этот факт дал основание предполагать, что витражи были известны в Византии ранее, чем в Западной Европе, хотя и не получили распространения.

Открытая во время раскопок в Коринфе мастерская по изготовлению стекла дала фрагменты сосудов, украшенных характерными для византийского искусства изображениями, в известной мере соприкасающимися и с восточными памятниками. Чрезвычайно интересный фрагмент художественного стекла был найден в Двине (Армянская ССР): тонко исполненные фигурки скрипача и льва имеют ближайшие аналогии, как и декорирующий орнамент, в искусстве Византии. Обломки византийских стеклянных сосудов, расписанных золотом и эмалями, обнаружены также на территории Древней Руси.

Наиболее массовым видом прикладного искусства является начиная с IX в. поливная керамика. В различных пунктах, входивших в состав Византийской империи (Константинополе, Афинах, Коринфе, Херсоне и ряде других) находят во время раскопок блюда, чаши, кувшины и другие сосуды, изготовленные из белой глины, покрытые свинцовой глазурью. Они украшены исполненными штампом рельефными изображениями, а более дешевые и простые лишь окрашены зеленой или желтой поливой. Среди орнаментальных мотивов нередки различного рода розетки и звезды, напоминающие излюбленные мотивы рукописей, изделий из слоновой кости и серебра. Наряду с ними иногда встречаются кресты. Чрезвычайно распространены изображения птиц то реальных, то фантастических. Чаще всего они заключены в медальон (украшенный в некоторых случаях поясом жемчужин) и расположены на дне сосуда; порой этих медальонов несколько. Типичны парные фигуры птиц и животных, геральдически расположенных по сторонам дерева; часто встречаются грифоны, реже сирины всадники и некоторые другие изображения.
Вопрос о корнях византийской керамики и об истоках встречающихся на ней образов не совсем ясен. Бесспорная связь последних с Востоком уходит в глубокую древность. Нет сомнений, что византийскому городскому населению все эти образы были близки, они пользовались большой популярностью и органически вошли в византийскую художественную культуру.

Более высоким художественным качеством отличается реже встречающаяся керамика, изображения на которой исполнены росписью.

Наряду с орнаментальными мотивами здесь можно видеть и фигуры птиц и животных, переданные с большим мастерством.

В X—XI вв. начинают изготовляться и изразцы, украшавшие городские дома (возможно, не только снаружи, но и внутри). Едва ли, однако, они достигали столь широкого распространения, как во многих мусульманских странах, а также в Болгарии.

Начиная с XI в. белоглиняная керамика вытесняется красноглиняной, штампованные изображения сменяются исполненными гравировкой по ангобу (особой тонко обработанной обмазке из глины, обычно белой). В это время орнаментацией чаще всего украшается не только дно, но вся поверхность сосуда; репертуар образов расширяется, значительно большее место уделяется, в частности, человеческим фигурам. К концу периода нередки изображения святых, а также каких-то сцен, позволяющих предполагать отражение в них сказочных или, быть может, эпических персонажей.

Художественная керамика, некоторые серебряные сосуды, изделия из кости и т. п. заставляют задуматься над вопросом о том, справедливо ли широко бытующее представление о византийском искусстве как почти исключительно религиозном. Можно предполагать, что при общей теологической окраске мировоззрения византийского феодального общества, проявившейся и в сфере искусства, в нем обнаруживались и другие тенденции. Это был, с одной стороны, своего рода (по определению В. Н. Лазарева) «неоклассицизм», созвучный вкусам определенных кругов придворной знати, а с другой стороны, — пока еще мало исследованное третье направление, отражавшее художественные запросы относительно широких кругов торгово-ремесленного населения. Судя по всему, оно в большей мере сказалось в некоторых формах прикладного искусства.

2. Архангел Гавриил. Мозаика св. Софии в Константинополе. IX в.(L"archange Gabriel. Sainte-Sophie de Constantinople. Mosaique. IXe s.)

4. Орел и змей. Фрагмент мозаичного пола Большого дворца в Константинополе. Vie.(L"Aigle et le Serpent. Fragment de la mosaique du Grand Palais de Constantinople. Vie s.)

5. Птицы перед Ноевым ковчегом. Мозаика собора св. Марка в Венеции. ХШ в.(Les oiseaux devant 1"arche de Noe. Mosaique. Saint-Marc de Venise. XIHe s.)

6. Апостол Лука. Миниатюра Евангелия. 1006. Ленинград. Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.(Saint-Luc. Miniature d"un Evangile de 1006. Leningrad. Bibliotheque publique "Saltykov-Chtchedrine".)

7. Евангелист Марк. Миниатюра Евангелия. Начало XI в. Синай, Монастырь св. Екатерины.(Saint Marc. Miniature d"un Evangile. Debut du Xles. Couvent de Sainte-Catherine a Sinai.)

8. Богоматерь. Фрагмент мозаики "Распятие" в Дафни. Конец XI в.(La Vierge. Fragment du "Crucifiement". Daphni. Mosaique. Fin du Xle s.)

10. Распятие. Миниатюра Евангелия. Середина XI в. Париж. Национальная библиотека.(Crucifiement. Miniature d"un Evangile du milieu du Xle s. Bibliotheque na-tionale, Paris.)

12. Воин. Фрагмент мозаики "Распятие" в Неа Мони на Хиосе. XI в.(Guerrier. Fragment du "Crucifiement" de Nea Moni, a Chios. Mosaique, Xle s.)

21. Неверие Фомы. Мозаика "Дафни". Конец XI в.(L"incredulite de Saint Thomas. Mosaique de Daphni. Fin du Xles.)

22. Беллерофонт и жертвоприношение Ифигении. Слоновая кость. X в. Лондон. Музей Виктории и Альберта.(Bellerophon et le sacrifice d"Iphigenie. Ivoire du Xes. Victoria and Albert Museum. Londres.)

Значение византийского наследия для истории древнерусского искусства было угадано Ф. Буслаевым уже более ста лет тому назад. Дальнейшее изучение этого наследия все более подкрепляет его взгляды. Признание роли византийского наследия для русского искусства, конечно, не должно приводить к отождествлению понятия византийского искусства с понятием древнерусского искусства. И если в некоторых зарубежных историях искусства еще продолжают бытовать обозначения вроде „византийско-русское искусство", то этот анахронизм давно пора сдать в архив. Во всяком случае, несомненно, что изучение древнерусского искусства не должно быть отделено от византинистики. Обе области настолько тесно связаны друг с другом, что без одной не может быть глубоко постигнута другая.

За последние десятилетия изучение византийского искусства достигло больших успехов. Открыто было много новых памятников первоклассного значения: мозаик и фресок в Константинополе, на Балканах, в Малой Азии, икон в России и в Италии, на Афоне и на Синае. Собрания византийских лицевых рукописей систематизируются, уточняются их датировки, памятники распределяются по школам. Много внимания уделено было изучению исторических истоков византийского искусства, особенно эпохи Палеологов, вопросу о школах византийского искусства XIV-XV веков. Значение византийского искусства на востоке Европы - в России, на Кавказе и на Балканах, на западе - в Германии и Италии также привлекало внимание историков искусства.

Вместе с тем понимание и истолкование византийского искусства еще не достигло того уровня, на котором находится изучение большинства других разделов мирового искусства. „Византинистика, - по словам В. Н. Лазарева, - осталась почти в стороне от современной научной мысли" (В. Лазарев, К вопросу о „греческой манере", итало-греческой и итало-критской школах живописи. - „Ежегодник Института истории искусств", М., 1952, стр. 152. ). Действительно, она находится еще на той стадии, на которой находилась история искусств других стран лет пятьдесят тому назад. История византийского искусства обычно сводится к перечню памятников в хронологической последовательности с краткими их описаниями. Главное внимание византинистов привлекает происхождение византийского искусства и внешние влияния, испытанные им (В. Лазарев, История византийской живописи, т. I-II, М., 1947, 1948. ). Стиль византийской живописи в различные эпохи в большинстве случаев понимается как манера исполнения, технические приемы письма (К. Swoboda, In den Jahren 1950 bis 1961 erschienene Werke zur byzantinischen und weite-ren ostchristlichen Kunst. - „Kunstgeschichtliche Anzeigen", 1961/1962. ). Иконография сводится к описанию отдельных „переводов", к выяснению их литературных источников, без попыток вникнуть в их идейный смысл. Поскольку история византийской живописи не выработала своих эстетических категорий для определения характера изучаемых ею памятников, ей приходится прибегать к эстетическим категориям искусства Западной Европы, механически накладывая их на материал византийской живописи. Место византийской школы во всеобщей истории искусств не вполне еще выяснено, так как ее достижения не сопоставляются с другими школами. В оценке отдельных произведений византийской живописи еще много произвола и субъективизма. Итальянские историки искусства нередко еще повторяют мнения авторов эпохи Возрождения, которые огульно осуждали все византийское искусство, так как не знали его шедевров и всячески стремились оправдать разрыв с византийской стариной художников своего времени (F. Bologna, La pittura italiana delle origine, Roma, 1962. ).

Проблемы изучения и истолкования византийской живописи могут быть рассмотрены в этой краткой статье только в самых общих чертах.

Первый вопрос касается исторических предпосылок византийского искусства. Ему всегда уделялось немало внимания, история византийского искусства связывалась с историей Византии и с историей ее культуры. Самая периодизация искусства-эпоха Юстиниана, иконоборчество, эпоха Македонской династии и Комнинов и, наконец, эпоха Палеологов-соответствует развитию византийского государства и общества. Характер искусства этих периодов обычно связывают с изменениями, которые происходили в империи на протяжении ее тысячелетнего существования.

Вместе с тем было замечено, что между историческими и художественными явлениями не всегда можно обнаружить полное совпадение. Византийское искусство сложилось гораздо позже, чем возникла Восточно-Римская империя. Хотя оно утратило свои творческие силы после падения империи в 1453 году, но продолжало существовать и позднее. Историки Византии отмечают, что после иконоборчества остатки античного рабовладения все больше уступают место феодализации, в XIII-XIV веках усиливаются города. Однако эти изменения не находят себе того же выражения в искусстве, что в искусстве Запада в период феодализма и подъема городов. Вместе с тем близкое соприкосновение с Западом в период латинского владычества не приводит к сближению художественных школ. Византийское искусство на протяжении веков сохраняет ряд устойчивых признаков. Они заслуживают не меньшего внимания, чем те стилевые признаки, которыми определяются отдельные периоды. Структурные признаки византийского искусства менее изучены, чем те изменения, которые происходили в искусстве на протяжении веков, но не затрагивали его сущности.

Соответственно этим постоянным устойчивым признакам византийского искусства заслуживают внимания и постоянные признаки в структуре византийского общества и государства. Так, например, сохранение в нем на протяжении всего существования Византии традиций античной империи и рядом с этим существование второй крупной силы-церкви, культа императора и его воздействия на церковь и обратного воздействия церкви на светскую культуру Византии. Имеется еще ряд других характерных черт византийской жизни: императорский двор, аристократия и, с другой стороны, монастыри, в большей степени связанные с народом; византийцы- ромеи, как они себя с гордостью именовали, - и их варварское окружение, в частности славянство; византийская столица с ее утонченной культурой и обширная периферия, когда-то простиравшаяся на три континента. Своеобразие византийской культуры нельзя рассматривать как простую сумму этих сил. Они находились в живом взаимодействии, их взаимодействием определяются многие особенности византийского творчества, в частности искусства.

Историю византийского искусства нельзя упрекнуть в том, что факты искусства рассматриваются в ней в отрыве от исторических предпосылок (A. Grabar, Byzanz, Baden-Baden, 1963, p. 25; Ch. Delvoye, Chronique archeologique. - "By-zantion", XLIV, 1964, p. 170, 176. ). Однако зависимость искусства от них понимается обычно слишком прямолинейно и односторонне. В памятниках светского искусства усматривают воздействие государственной идеологии, культа императорской власти, в памятниках церковного искусства - влияние церковной идеологии, догматики или религиозной мистики, в частности исихазма (A. Frolow, Climat et principaux aspects de 1"art byzantin. - "Byzantinoslavica", XXVI/I, 1965, p. 40. ). И хотя в отдельных случаях такая зависимость несомненно имелась, вне поля зрения исследователя остается тот вклад, который само искусство, живое творчество мастеров вносило в культуру страны.

Характерные особенности каждого из периодов византийского искусства нередко позволяют определять время возникновения отдельных памятников. Все византийское искусство на протяжении столетий прошло определенный путь развития. В этом не может быть сомнений. Однако византийскому искусству еще в меньшей степени, чем какому-то другому, свойственно постепенное, последовательное и целенаправленное развитие определенных признаков. Для византийского искусства более характерны: во-первых, его устойчивость, которую принято называть консерватизмом, во-вторых, в редких случаях, резкие переломы и, наконец, в-третьих, постоянные попытки вернуться к исходной точке (так называемые ре-нессансы). Эти особенности не были частными отклонениями от его нормального хода развития. В них выражаются существенные особенности византийского искусства в целом.

Значение этих особенностей ясно сказывается в трудностях, с которыми нередко сталкиваются историки при датировке памятников византийского искусства. Такого рода трудностей не знают историки средневекового искусства Запада. Парижская Псалтырь и ватиканский Свиток Иисуса Навина датируются одними авторами VI-VII веками, другими - IX-X веками, и каждая из этих датировок имеет свои основания. Точно так же мозаическое изображение богоматери в главной апсиде храма св. Софии в Константинополе относят к VII-VIII векам, но есть предположение, что оно возникло гораздо позднее или было подвергнуто радикальной переработке. Другой характерный пример - деисус Кахрие Джами. Долгое время все относили его по стилевым признакам к XII веку, но реставраторы обнаружили на стене надпись, из которой следует, что он относится ко времени после 1307 года, другими словами, ко времени знаменитых Палеологовских циклов этого храма (D. Talbot Rice, M. Hirmer. Arte di Bizantio, Firenze, 1959. ).

Одной из предвзятостей историков византийского искусства является молчаливое признание ими того, что оно развивалось примерно в том же направлении, что и средневековое искусство Запада, хотя и более медленными темпами. Точки соприкосновения живописи эпохи Палеологов с итальянской живописью треченто дают известные основания для такого утверждения, но считать, что византийское искусство всегда развивалось параллельно западноевропейскому, и тем более сожалеть о том, что оно не последовало за ним и дальше, значит недооценивать глубокого своеобразия византийского искусства, его особой природы.

Начиная с Н. Кондакова, историки византийской живописи привыкли высоко ценить столичную, константинопольскую школу. Эта оценка нашла себе подтверждение и в ряде позднейших открытий шедевров византийского искусства, вроде Владимирской богоматери, мозаик храма св. Софии и т. п. Эти открытия дали возможность одному английскому автору написать книгу, целиком посвященную столичной школе Византии, начиная с первых веков ее существования и до ее падения в XV веке (J. Beckwith, The Art of Constantinople, Greenwich, 1961; W. Weidle, Sur la peinture byzantine. - "Diogene", 1958, №24, p. 131. ).

Однако высокие достоинства произведений столичной школы не дают оснований сводить к ней одной все византийское искусство. Нельзя считать, что единственный источник славы византийского искусства - это мастерские столицы. Существенная особенность византийского искусства определяется взаимоотношением между столицей и провинциями, причем дающей стороной была не всегда и не только одна столица. Недаром строителями Софии были зодчие малоазийского происхождения. Недаром столица испытывала воздействие „варварских вкусов" сарматов и славян. В частности, знаменитый трон Соломона в императорском дворце был создан в значительной степени ради того, чтобы поднять престиж императора в глазах его данников.

Нельзя забывать и то, что столичная школа сохраняла высокий уровень мастерства далеко не всегда. Неказистость мозаики притвора Софии с изображением императора Льва апологеты столичной школы объясняют губительным воздействием на искусство иконоборчества. Но что сказать о мозаиках XI века на хорах храма св. Софии более позднего времени с изображением императора Константина DC Мономаха и Зои, а также с изображением императора Иоанна Комнина и Ирины 1118 года? Эти мозаики выполнены искусно, мастерски, как это свойственно было столичной школе. Но собственного творчества, вдохновенного искусства в них очень мало, зато очень заметен отпечаток холодной официальности и пустой виртуозности. Этот отпечаток дает о себе знать и в работах столичных мастеров в Чефалу в Сицилии.

Мозаики Неа Мони на Хиосе в иконографическом отношении примыкают к столичным образцам, но их принято относить к провинциальной школе. В очертаниях фигур бросается в глаза наивность и неуклюжесть, но в колорите есть та „варварская красочность", которая со временем расцветет в изысканный колоризм древнерусской иконописи. Нимбы то красные, то зеленые; синие и лиловые одежды женщин в „Распятии" образуют красивый аккорд. Фигура нарядного сотника особенно красочна. Как ни парадоксально это может звучать, но в этом произведении провинциальных мастеров больше жизненности и творчества, чем в изысканных по рисунку, приглушенных по тонам, но засушенных мозаиках столичной школы (вроде более позднего деисуса в храме св. Софии).

Еще больший контраст между столичной и провинциальной школами можно видеть ъ росписях пещерных храмов Каппадокии. В этом „бедном монашеском искусстве", как его называют, действительно много незатейливости замысла, неуклюжести исполнения и нет и следа ни роскоши, ни щеголеватости столичных работ. Однако его нельзя вычеркивать из истории византийской живописи. В нем заключены черты, которые составляют неотделимую часть всей византийской школы, к тому же много наивности, народности, сильное чувство ритма, выразительны силуэты, и всем этим порой предвосхищаются „северные письма" русской иконописи.

Миниатюры с изображением сидящих евангелистов Евангелия 1062 года, хранящегося в Публичной библиотеке в Ленинграде, видимо, следует относить к произведениям провинциальной школы ( В. Лазарев, История византийской живописи, т. I, стр. 96. ). По отношению к классическим величественно стоящим апостолам так называемого Феодосиева евангелия X века (Синай) это искусство находится как бы на противоположном полюсе. Фигуры менее выпуклы, более плоскостны, сильнее подчеркнуты контуры одежды. Но контуры эти гибкие, плавные, ритмичные. Здесь можно видеть первые признаки того музыкального ритма, который много позднее зазвучит во всю свою силу в древнерусской иконописи, в частности у Рублева (В. Лазарев, Приемы линейного стиля в византийской живописи XI-XII вв. и их истоки, М., 1960. ). К тому же в этой провинциальной работе в большей степени, чем в статуарных фигурах Феодосиева евангелия, фигуры и предметы ритмически заполняют все золотое поле миниатюры и этим достигнуто единство в его пределах. Во всяком случае, ограничиться наименованием этого искусства неумелым, грубым, варварским лишь потому, что оно не похоже на столичное, значит через сто лет вернуться к предвзятостям Н. Кондакова. Не нужно забывать того, что подобные черты „одухотворенной линейности" дают о себе знать и в таких шедеврах столичной школы, как рельеф Оранты Оттоманского музея и ряд резных слоновых костей XI века. Нужно помнить, что оба течения в их совокупности определяют своеобразие всей византийской живописи в целом.

Давнишняя, но до сих пор еще далеко не решенная проблема истории византийского искусства - это его отношение к классической древности и к искусству Передней Азии, особенно Ирана. В этих связях заключаются не только исторические истоки византийского искусства, как это отмечали и Н. Кондаков, и Д. Айналов, и И. Стрижиговский, но и самая его сущность.

Византия была хранительницей греческой традиции в те века, когда в Европе она была полузабыта. Многие образы византийской живописи удивительно похожи на росписи Геркуланума и Помпеи. Эти азбучные истины вошли в учебники и повторяются по разным поводам и в ученых трудах. Тщательный анализ миниатюр и слоновых костей позволил определить образцы, которым следовали византийские мастера. Но в оценке „классицизма" византийского искусства имеются еще большие разногласия. В старину считали следование классическим образцам благотворным, так как оно приближало византийцев к классическим нормам. Там, где византийцы ближе к античности, там видели меньше поводов для упреков в отступлениях и в ошибках „против натуры" (В. Лазарев, История византийской живописи, т. I, стр. 75, 288. ). В наше время высказываются и иные мнения: классицизм в искусстве X века признается явлением реакционным по той причине, что будто бы в нем находил себе выражение протест аристократической верхушки против перехода от рабовладельческого строя к феодальному. Вместе с тем сходный классицизм в искусстве XIV века признается явлением прогрессивным, по той причине, что он будто бы сближал искусство эпохи Палеологов с Проторенессансом в Италии и сулил в грядущем усиление европеизации Византии (А. Банк, Некоторые спорные вопросы в истории византийского искусства. - „Византийский временник", VIII, 1958, стр. 259. ). Эти социологические догадки и домыслы не заслуживают серьезного внимания, так как не опираются на рассмотрение самих памятников византийского искусства.

Говоря о классическом течении византийской живописи, следует прежде всего разграничить разные его проявления. Были случаи прямого подражания классическим образцам: серебряные блюда Эрмитажа, коринфские вазы в Сан Марко, резные слоновые кости с изображениями жертвоприношения Ифигении - нечто подобное стихотворству в антологическом роде. Иной характер имеют парафразы античных мотивов, приноровленные к византийской иконографии: библейских пророков, представленных рядом с классическими олицетворениями, можно сравнить с попытками пересказа героического эпоса языком гекзаметров Гомера. Было в Византии и увлечение античными пасторалями, стремление к картинам человеческого счастья среди простой и безмятежной природы. Аналогии этому можно найти в житиях святых с мотивами из эллинистического романа. Чем-то еще более значительным было почитание византийцами античных пропорций как непререкаемой нормы красоты, неумирающей традиции античного антропоморфизма, которая заставляла художников сообразовать персонажи христианской легенды с античными прототипами. Это почитание то потухало, то вспыхивало вновь, но полностью не исчезало как элемент византийской эстетики.

Но самое примечательное в византийской живописи различных ее периодов - это произведения, в которых античный образ, мотив, сцена претворяются византийскими мастерами в нечто новое, обогащенное своим собственным опытом, нечто творчески переработанное. Таковы шедевры византийского искусства - ангелы Никеи, особенно пленительный Дюнамис, или мозаика главной апсиды Софии, мозаики Дафни, Владимирская богоматерь, мраморная Оранта XI века, мозаики Кахрие Джами. У каждого из них имеются отдаленные прототипы в античности. Но не ими определяется ценность этих памятников. В них есть еще неповторимое византийское очарование, возвышенная одухотворенность душевного порыва, зрелость мысли, изящество и легкость форм, таинственная лучезарность красок. В них византийские мастера не только раболепствовали перед древними, но соревновались с ними и даже их превосходили (A. Grabar, La representation de 1"Intelligible dans 1"art byzantin du Moyen Age. - "Actes du VI Congres international d"etudes byzantines", v. II, 1951, p. 127; W. Weidle, Les caracteres distinctifs du style byzantin et le probleme de sa differentiation par rapport a 1"Occident. - "Actes du VI Congres international d"etudes byzantines", v. II, 1951, p. 412. ).

Точки соприкосновения византийского искусства с искусством Персии, особенно эпохи Сасанидов, больше всего заметны в светском искусстве, в искусстве, связанном с культом императора, с церемониями, составлявшими принадлежность императорского дворца. Византийские ткани почти неотличимы от саса-нидских, относительно происхождения некоторых из них еще ведутся споры. Но связь с Востоком нельзя сводить только к повторению отдельных мотивов. Она давала себя знать и в общих принципах всего искусства в целом. Эту особенность можно определить как превращение изображения предмета в его эмблему, в иероглифический знак, обладающий четким силуэтом и легко опознаваемый глазом. Животные и птицы в мозаиках Большого Дворца в Константинополе - это еще изображения в духе эллинистического искусства, это еще не собственно византийское искусство. Животные и птицы в мозаиках Сан Марко не уступают им в отношении живости и характерности, но это уже византийское искусство. Они похожи на эмблематические изображения животных на сасанидских тканях. Сквозь оболочку античного искусства в них проглядывает нечто восходящее к традициям монументального искусства Древнего Востока (Египет, Вавилон, Ассирия).

Нельзя рассматривать византийское искусство как простую совокупность элементов, идущих из Древней Греции и с Востока. Живое взаимодействие этих элементов составляет его характерную особенность.

При изучении отдельных школ и направлений византийского искусства принято рассматривать явления, выходящие за его традиционные рамки, как случайные отклонения, нарушения стиля. Между тем самая структура византийского искусства такова, что в нем сосуществовало несколько разнородных стилевых направлений, точнее, различных форм художественного^мышления. Здесь будут отмечены некоторые из них.

Прежде всего противоположность между монументальным и миниатюрным. Византийские мастера в каждом из этих родов достигли совершенства. Византийские мозаики, вроде богоматери в апсиде Софии или богоматери в Торчелло, благодаря архитектурному обрамлению, в которое они заключены, достигают почти космической силы воздействия. Рядом с этим византийцы в совершенстве владели искусством концентрации на крошечном поле страницы рукописи редкого богатства образов и красочных моментов. В византийских миниатюрах, как и в слоновых костях, самая их миниатюрность - это выражение одухотворенности творчества, какой не знала даже греческая вазопись.

Византийское искусство в основном серьезно, торжественно, сурово, в нем есть нечто от священнодействия, величественного и неторопливого. Византийские богоматери в большинстве случаев спокойны и сдержанны, недаром даже ласка младенца в иконе Владимирской богоматери остается безответной, ее прекрасные глаза полны суровой печали.

Однако византийцы ценили и понимали также веселую шутку. В литературе существовал жанр пародии. В одной поэме мышка произносит речь, уснащенную цитатами из священных текстов. Украшение ящиков из слоновой кости мифологическими сценами, резвыми амурами, заставки и концовки с животными и птицами- все это шутливый жанр, полная противоположность священному искусству. В этом жанре византийцы игривы и изящны, глубокомыслие уступает в нем место выдумке, легкомыслию и даже порой озорству.

Византийское духовенство рассматривало живопись как средство наставления и поучения паствы. Это понимание византийской церковной живописи наиболее известно и считается нередко определяющим признаком. В полном противоречии к этому существовало еще понимание изобразительного искусства как декорации, как украшения зданий, книг, священных предметов. Отношение к живописи, как к красивому узору, способному оживить плоскость, в сущности, вступало в противоречие с ее иконографическим смыслом. На одном ящичке из слоновой кости сцена „Жертвоприношение Ифигении" как бы приравнена к изображению Белле-рофонта и Пегаса и к фигурам танцующих амуров. Глубоко драматический сюжет этим как бы низводится до роли простого украшения. Нечто подобное можно видеть и в лицевых рукописях: евангельские сюжеты располагаются в центре заставок на равных основаниях с декоративными фигурами животных или птиц, они выглядят как красивые, красочные пятна на странице рукописи. Монументальной живописи в известной степени также присущ такой привкус. Аналогию к этому можно видеть и в византийской литературе: сила лирического переживания у Романа Сладкопевца нередко переходит в блестящую риторику и даже многословие.

Характерное противоречие византийского искусства - это проблема изобразимости или неизобразимости божества. В иконоборчестве столкнулись противоположные взгляды на этот вопрос: одни считали, что божество изобразимо в человеческой плоти, другие настаивали на том, что понятие о нем может дать лишь отвлеченный знак вроде креста. Все византийское изобразительное искусство, известное нам, было создано иконопочитателями. Но противоречие между живым, телесным образом и отвлеченным знаком существовало в византийском искусстве и до и после иконоборчества. Его выражение можно видеть в двух изображениях распятия: в мозаиках Дафни и в миниатюре Парижского евангелия № 74. В первом случае представлено красивое полное тело распятого, отпечаток страдания в лице богоматери, образ живого человека как бы подавляет в этой мозаике отвлеченную идею. Во втором случае выступает на первый план знак - крест, трижды повторенный, почти доведенный до отвлеченности орнамента. Еще один шаг, и в миниатюре останется то, что признавали и почитали иконоборцы. Византийское искусство на протяжении всего его существования тяготело то к одному, то к другому полюсу.

Две крупные общественные силы наложили на византийское искусство свой отпечаток: церковь и империя. Мы знаем почти исключительно церковную живопись Византии, так как от светского, императорского искусства почти ничего не сохранилось. О нем можно судить главным образом по литературным источникам. Между этими двумя разделами, видимо, существовали точки соприкосновения. Светское искусство оказывало воздействие на церковное, культ императора- на культ Христа. Христу присвоили черты пантократора-самовластца, его вход в Иерусалим - подобие триумфа императора и т. д. (A. Grabar, L"empereur dans 1"art byzantin, Paris, 1950. ). Однако оба раздела византийского искусства были глубоко различны: в одном было больше холодной трезвости, в другом - больше возвышенности. В изображении императора Алексея Комнина византийский мастер проявляет зоркость не меньшую, чем лучшие мастера фаюмских портретов. В мозаике точно, бесстрастно переданы надменная осанка государя, его холодный взгляд, тонкие губы. Художник был так поглощен задачей портретиста, что забыл о классическом каноне красоты. Изображая ангелов в храме св. Софии, византийский художник исходил из определенного человеческого идеала. В этом ангеле с его правильным овалом лица, большими печальными глазами и мягкой моделировкой формы много душевного обаяния, позднейшие реминисценции которого можно видеть в демонах Врубеля.

В портрете византийского императора сказались трезвость, точность и холодное бесстрастие, как в исторической хронике. В иконописном изображении - больше паренья духа и воображения. Различие между светским искусством и церковным сказывается в стилевых особенностях мозаик. В мозаике Кахрие Джами с изображением Федора Метохита у ног Христа ясно заметны два разных подхода. Фигура Метохита в пестром наряде и в чалме на голове носит плоскостной характер в духе восточной фрески или миниатюры. Наоборот, фигура Христа более скульптурна, складки его одежды носят более классический характер.

Важный вопрос изучения византийской живописи - это ее поэтика, образная структура, живописные средства выражения. Стилевые признаки византийской живописи разных эпох принимаются во внимание при датировке и классификации материала. Но стилевые особенности всей византийской живописи в целом еще до сих пор не были предметом внимательного рассмотрения ( Ph. Schweinfurth, Die byzantinische Form, Mainz, 1954. ). Обычно отмечается лишь, что, в отличие от античного искусства и искусства нового времени, византийское носит более условный, отвлеченный, иконописный характер. Византийские художники не изучали натуры, как художники нового времени, но следовали подлинникам, подчиняли свое творчество раз навсегда принятым образцам. Эта характеристика недалеко уходит от того, что несколько сот лет назад итальянские теоретики Возрождения вменяли в вину византийским мастерам, для того чтобы обосновать новаторство своих современников. Недостаточность этого определения, казалось бы, очевидна, однако рецидивы его можно встретить и в настоящее время. Такой подход нередко угадывается в качестве подтекста у многих современных авторов.

Вместе с тем характеристика византийского искусства нередко сводится к тому, что к нему прилагают критерии античного или западного искусства. Отдельные течения и направления византийской живописи определяют терминами: готика, маньеризм, барокко, академизм, импрессионизм, экспрессионизм и т. д. Между тем этими обозначениями можно подчеркнуть, самое большее, различные тенденции в византийской живописи, но их недостаточно для определения ее сущности.

Наибольшее распространение при определении особенностей византийской живописи получили понятия линейного и живописного стиля, видимо, проникшие в византинистику из работ Г. Вельфлина о живописи Ренессанса и XVII века (В. Лазарев, История византийской живописи, т. I, стр. 104, 220, 421 (ср.: С. Galassi, La pittura bizantina. - „Commentari", 1954, № 3, p. 188). ). Принято считать, что живописный стиль в византийской живописи - это признак столичной школы, наследия эллинизма, художественной зрелости, утонченности вкуса. Живописный стиль византийских мозаик VI века, миниатюр Македонской эпохи, мозаик, фресок и икон XIII-XIV веков рассматривается как нечто наиболее ценное в византийском наследии. Линейный стиль связывается с провинциальными школами. Считается, что в столицу он попадает с Востока, укрепляется в нем в период упадка. Связанный с реакционным догматическим мышлением, он обедняет язык искусства, вытесняет античные реминисценции и в конечном счете обедняет живопись; поэтому он и подвергается осуждению. Это упрощенное толкование Вельфлина имеет мало общего с его учением о художественном видении. Оно уводит от понимания своеобразия византийской живописи. На нее накладывается схема, в угоду которой памятники четко разбиваются на две категории. Исследователь невольно отходит от рассмотрения своего предмета во всей его многогранности.

Недавно наше представление о византийской живописи обогатило то, что историки стали больше обращаться к литературным источникам. Оказывается, что помимо постановлений об искусстве соборов и сочинений Василия Великого, учения о почитании икон Иоанна Дамаскина, к которым раньше сводилась византийская эстетика, существовало много других источников, в которых проявились взгляды византийцев на искусство. Требование подражания, „мимесис", которое выдвигали авторы описаний воображаемых памятников, было не больше, чем реминисценцией античной эстетики. Большее значение имело противопоставление античной соразмерности пифагорейцев понятию света и сияния Плотина, а также понимание пространства как трансцендентного неба у Павла Силенциария. В своей книге „Византийская эстетика" английский автор Д. Метью подчеркивает „математические основы" византийского искусства (R. Assunto, La critica d"arte nel pensiero medievale, Milano, 1961; G. Mat hew. Byzantine Aesthetics, London, 1963. ). Но особенно важно отмеченное им у византийцев понятие „техне" - представление о том, что искусство вызывает жизнь из материи („камушки мозаики начинают улыбаться в изображении сатира"); с другой стороны, понятие „фюзис", то есть роли в художественном произведении самого материала („природа заставляет цвести в глубине камней металлические прожилки, похожие на цветущие лужайки").

Большое значение для понимания византийского искусства имеет его символическая основа, учение о двояком и трояком значении художественного образа. Учение это до сих пор недооценивали иконографы, которые ограничивались тем, что в каждом изображении искали прямого отражения богословского текста или иконографического прототипа. Разумеется, византийская живопись, церковная по своему характеру, не может быть понята вне осмысления ее богословских основ. Обходить их лишь потому, что современный человек не разделяет этих воззрений, значит лишать себя возможности их понять. Но видеть в богословских учениях единственный ключ к пониманию искусства - значит ограничивать его иллюстративной ролью.

Человек и божество, земное и небесное, точнее, божественное через человеческое, небесное в земном. В связи с этим все частное, конкретное, зримое, временное неизменно мыслилось византийцами в сопряженности с чем-то неизмеримым, высоким, вневременным, идеальным. Для Византии характерно настойчивое стремление одно передать через другое - трудная, порой неразрешимая задача. Но такая постановка придавала византийскому искусству величие, вместе с тем сохраняло в нем человеческую меру. Неустанное мучительное усилие перебросить мост между двумя полюсами придает византийскому искусству драматический, волнующий характер. Привязанность к человеческому делает его наследником греко-римской традиции и неотделимой частью европейского мира. Характерная особенность византийского искусства: каждое изображение образует законченное целое и вместе с тем оно входит в систему изображений, расположенных в архитектурном пространстве, одно рядом с другим или над другим. В византийской живописи сохранились элементы позднеантичной перспективы, иллюзорности, но фигуры выходят из пространства картины, между ними возникают сложные взаимоотношения, они вступают в пространство храма, как в подобие всего мира. Этим создаются космические масштабы целого и человеческая мера отдельных фигур. В византийскую стенопись перешло нечто от античного пантеизма и от античной космографии - это отличает ее и от романских росписей и от живописи Возрождения. Афина Промахос Фидия своим силуэтом поднималась над Афинским акрополем и вырисовывалась на фоне синего небосвода. Богоматерь в Торчелло выступает на золотом фоне конхи апсиды, окруженная сиянием и блеском мозаики. В сущности, и там и здесь мы имеем дело с величием, которое рождается из сопряженности человека с миром, с космосом.

Учение о воплощении Логоса, евангельская легенда, как его наглядное выражение, надежда на искупление первородного греха, и Христовы страсти и страдания праведников - таковы были главные темы византийской живописи. Сострадание к человеко-богу сочеталось в ней с сознанием величия человека, силы его духа. В связи с этим драма превращается в византийской живописи в нечто героическое. У итальянских мастеров богоматерь в „Благовещении" сидит на кресле или склоняется на колени, умиленная, растроганная, у византийских она обычно высится во весь рост, как статуя, торжественно спокойная. Статуарность- характерная особенность византийского образа святости. Всеобщее предстояние хотя и сковывает человека, придает византийскому миру стройность и величие.

Один из главных вопросов византийского искусства - взаимоотношение духовного и телесного, влечения к доблести и к красоте человеческого духа и плоти и вместе с тем боязнь греха, раскаяние, покаяние, готовность человека „сложить свой телесный груз". Человек постоянно унижаем, убиваем постом и молитвой, и вместе с тем он поднимается силой духа. Презрение к плоти человеческой - и рядом восторженное любование ею. В византийском искусстве, как ни в одном другом, напряженный характер носит борьба духа и тела. Это было не плодом умозрительных заключений и догматических споров. Борьба происходила в самом искусстве, средствами искусства. Эту тему своей эпохи византийцы подняли до высоты общечеловеческой драмы.

По мере того как мы глубже будем вникать в те критерии, которыми сами византийцы оценивали свое искусство, мы будем все больше избавляться от всякого рода предвзятостей в его понимании. Но решающее значение в этом все же должно принадлежать аналитическому рассмотрению шедевров византийской живописи.

Мозаики средней апсиды Софии в Константинополе: богоматерь и ангелы. Если эти мозаики возникли сразу после иконоборчества, то приходится удивляться появлению подобных шедевров после такого длительного перерыва.

Чтобы отдать должное византийским работам, историки обычно приравнивают их к античным прототипам. Мозаическое изображение богоматери, в частности, сравнивали с Юноной или с Минервой. Но обратимся к памятникам, в частности к известному „Женскому портрету", мозаике из Помпеи (Неаполь). Античный мастер в своей работе исходил из правильного овала всей головы, который он расчленил, построил и вылепил. В портрете представлено все, что в человеческом лице может увидеть глаз, что можно ощупать рукой.

Хотя византийская мозаика в общих чертах близка к античной, в ней сказывается иной подход. Образ складывается из отдельных элементов, в основе их сопоставления лежит представление об их духовной ценности. Самое заметное в лице - это увеличенные глаза. Впрочем, крест на мафории как бы перебивает их. Нос несколько вытянут, в качестве конструктивной части лица, наоборот, губы уменьшены, они меньше глаз, наконец, шея тоже вытянута. Эти отступления от натуры не настолько значительны, чтобы лицо утратило свой чувственный характер, но они достаточны для того, чтобы можно было догадаться, что это лицо существа высшего порядка.

В этой мозаике особенное значение имеет взаимоотношение между стройным овалом лица на вытянутой шее и тяжелым материально переданным мафо-рием, широкими складками падающим вниз. Этот контраст вносит в образ напряженность, в нем угадывается противопоставление духовного и материального, причем духовное побеждает. Светлый платок под мафорием окружает голову, как нимб, и выделяет ее из-под темно-синей массы ткани.

Эти беглые замечания о мозаике св. Софии не могут исчерпать ее поэтического обаяния. Но они напоминают о том, что нельзя проводить знак равенства между византийской мозаикой и ее предполагаемым античным прототипом.

Глядя на мозаику из храма Софии, трудно не вспомнить о том, что в это время на вселенских соборах вырабатывалось учение о божественной природе Марии и что это учение облекалось в догматические формулы. Вспоминается и известная проповедь патриарха Фотия 867 года, в которой он восхваляет мозаику богоматери, по-человечески нежной к сыну и божественно спокойной (A. Frolov, Climat et principaux aspects de 1"art byzantin, - "Byzantinoslavica", XXVI/I, 1965, p. 54-55. ). Впрочем, мозаику св. Софии нельзя рассматривать как простую иллюстрацию к богословскому догмату (такие стали появляться значительно позднее). Перед нами плод подлинного творчества художника по имени Лазарь, плод его вдохновения, а не богословского глубокомыслия.

Что касается выполнения этой мозаики, то ее трудно отнести к живописному или к линейному стилю, так как в ней есть черты и живописности и линейности. Более существенно это чисто византийское понимание искусства мозаики. В античной мозаике (как и в мозаиках Большого Дворца) кубики почти все однородны, ложатся „по форме", мозаика производит впечатление воспроизведения живописного образца. В византийской мозаике кубики разнохарактерны. Этим усиливается роль самой кладки, в них сказывается своевольный ритм, живой образ как бы рождается из их взаимодействия. Этим поднимается значение цветовых и световых отношений (A. Frolov, La mosalque murale byzan-tine. - "Byzantinoslavica", XII, 1951, p. 180. ).

Не нужно забывать, что византийские мозаики были рассчитаны на восприятие издали. В средней апсиде храма св. Софии богоматерь была видна сквозь пучки лучей, которые из окон падали в алтарь. На блестящем золотом фоне она должна была производить впечатление чудесного видения (G. Duthuit, Le feu des signes, Geneve, 1952. ). По силе своего воздействия византийский мастер не уступает античному. Своим искусством он приоткрывает завесу над чем-то таким, чего еще не изведали художники античности.

Историки византийского искусства с похвалой отзываются о византийских мастерах, потому что в образах ангелов они сохраняли классические типы, которые на Западе были тогда забыты. Действительно, уже в некоторых фаюмских портретах с их широко раскрытыми глазами есть предчувствие византийской одухотворенности (впрочем, в них есть еще „ненасытная алчба", по выражению Александра Блока, которой не знали византийцы). В ликах византийских ангелов все низменно-земное преображается в предчувствие небесного блаженства. Ангел в храме св. Софии не столь чувственно изнеженный, как ангел Никейский. Его огромные глаза повелительны, над ними вскинуты могучие брови, их разбег поддерживают волны кудрей, губы чуть изломаны. В нем есть нечто от того облагораживающего человека страдания, которое предвосхищает образ Владимирской богоматери.

Евангелист Марк - миниатюра так называемого Федосиева евангелия X века- прекрасный образец классического стиля Македонской эпохи. Нельзя не подивиться тому, что почти через десять веков после гибели Помпеи византийский мастер придал фигуре апостола классическую осанку Медеи из Геркуланума (Неаполь, музей). Однако, наперекор классическим чертам фигуры и ее красиво расположенным складкам одежды, в ней произошла глубокая переоценка классического образа. Материально осязаемая фигура в плаще высится на золотом фоне, не касаясь земли, как бы паря в пространстве. Обрамление с похожим на эмаль орнаментом в известной степени „удерживает" фигуру в воздухе. Благодаря этому изображение превращается в своеобразный знак, в красочно-орнаментальное пятно. В связи с этим угловатое движение контуров вступает в противоречие со строением человеческого тела. Элементы линейности в этой миниатюре - вовсе не проявление огрубелости и догматизма. Они должны содействовать одухотворению форм, перенесению человека в особую среду. Эти стилистические приемы вряд ли можно объяснять вкусами двора, прихотями государей, предписаниями церкви. Они проходят красной нитью через все византийское искусство.

Стилевые особенности византийской живописи ясно проявляются в многофигурных сценах. Падуанская фреска Джотто „Предание Иуды" больше волнует современного зрителя, чем мозаика на ту же тему в Дафни. У Джотто Христос и его предатель противостоят друг другу как равный равному, мы словно присутствуем при этом событии, стоим на той же почве, что и другие свидетели. В византийской мозаике фигура Христа поднимается над толпой, он едва поворачивает голову к Иуде. Представлено не драматическое действие, а волнение, возбуждение людей, оно угадывается в лицах, во взглядах и в беспокойно змеящихся складках одежд. Фигуры в мозаике Дафни не расставлены в пространстве; тесно сбившаяся группа как бы парит в высоте под сводами храма, и вместе с тем она образует фриз, как в классических рельефах, в частности в „Жертвоприношении Ифигении", и это придает сцене торжественность. Это не столько драма, сколько трагедия, обряд, принесение человека в жертву. Если искать в искусстве правдоподобия, иллюзии, то нужно отдать предпочтение Джотто (как это и было принято доныне), но поскольку искусство может передавать еще внутренние силы человека, нечто незримое, но волнующее, византийское искусство имеет свои преимущества.

В византийской живописи помимо картинных композиций существовали и совсем иные. Раньше различие между миниатюрами двух родов объясняли различием между аристократическим, придворным течением и монашеским, демократическим. В настоящее время это социальное разграничение подвергается сомнению. Во всяком случае, в Псалтырях с иллюстрациями, расположенными на полях, изображение имеет совсем другой смысл, чем в Псалтырях с картинами, заключенными в обрамления. Примером этому может служить знаменитая Хлудовская псалтырь (Москва, Исторический музей), а также и Псалтырь 1066 года (Лондон, Британский музей). На одной из страниц Лондонской псалтыри наверху представлена богоматерь на скале, ниже Саул и Давид, еще ниже - овечки и деревца. Фигуры здесь приравниваются к иероглифам, знакам, словам, из которых составляются фразы. Поэтому они так хорошо входят в текст. Вместе с тем можно сравнить с расположением фигур на стенах и сводах византийских храмов, они также не составляют одну картину, но занимают свое место в пространстве.

В миниатюрах знаменитого Ватиканского менология, этом характерном образце искусства столичной школы периода Македонской династии, делается попытка синтезировать оба способа изображения. В миниатюре „Семь спящих отроков Эфесских" тонко и живо обрисованы фигуры изящных отроков в духе близкой по времени Парижской псалтыри, но расположение их совсем иное. Группа образует пирамиду, выступающую светлым силуэтом на темном фоне пещеры, - отдаленное подобие краснофигурной вазописи. Но группа висит в пространстве, этим в ней снимается все материальное. Пирамидальная гора подобна постройке, палатке. Образующая яркое цветовое пятно группа отроков выглядит как орнаментальная розетка; это впечатление усиливается золотым фоном за горой. Сочетание классических мотивов и декоративно-орнаментальное построение пирамиды придают этой миниатюре неповторимое своеобразие. В одеждах отроков ярко-красное чередуется с оранжевым и голубым. Для определения стиля миниатюры можно указать на ее сходство с перегородчатой эмалью: каждое цветовое пятно залито четко отграниченной краской. Но стиль византийской миниатюры нельзя объяснять влиянием на нее техники перегородчатой эмали, скорее, у них общие корни, в основе обоих явлений общая эстетика. Расположение живых фигур таким образом, что они выглядят как невесомые тела, можно связывать с представлением святости предмета, но и такое объяснение недостаточно. Подобная переоценка изобразительных мотивов в византийской живописи, превращение сцены в подобие розетки, геральдического знака в известной степени встречается в древнегреческой вазописи. Она дает о себе знать отчасти и в византийских иллюстрациях светского характера (например, рукопись Никандра X века, Париж, Национальная библиотека).

Нет необходимости доказывать художественные достоинства византийской живописи. Интерес к ней возрастает не только в России и на Балканах, где она сыграла большую историческую роль. Но для решения вопроса о ценности византийского наследия необходимо преодолеть те академические предрассудки, которые с наибольшей прямолинейностью сказались у Н. Кондакова и дают о себе знать и у современных авторов, признающих, что в византийском искусстве хорошо лишь то, что восходит к античности, между тем как отступления от нее - это проявления варварства и дурного вкуса. В противовес подобной узости взглядов заслуживает особенного внимания чуткость к византийскому искусству, которую проявлял еще Гёте, говоря об иконах церкви Сан Джордже деи Гречи в Венеции, а позднее немецкий критик Г. Вааген, который даже оказывал известное предпочтение византийским миниатюрам перед росписями Лоджий Рафаэля. Большую чуткость к византийскому искусству постоянно проявлял и Ф. Буслаев.

Современное искусство помогает историку искусства по достоинству оценить своеобразие византийской живописи. Однако одного признания права на существование византийской эстетики недостаточно для понимания византийского искусства. Вкусовой подход к искусству прошлого может привести к его модернизации, если он не обоснован вдумчивым рассмотрением всех и даже далеких от современного искусства его компонентов. Вот почему монографические исследования и критический анализ памятников византийского искусства приобретают такое большое значение. В них лучше всего проверить наше понимание его.

При этом не должно быть забыто изучение тех влияний, которые византийское искусство оказывало в странах Западной и Восточной Европы. Речь идет не о простом собирании отдельных фактов следования византийским образцам в иконографии или в манере исполнения, которому до сих пор уделялось главное внимание. Речь должна идти о роли византийского наследия в художественном развитии многих народов (J. Schlosser, Vom Wesen und Wert der byzantinischen Kunst. - „Mitteilungen des oster-reichischen Institute fur Geschichte", 1936, №3-4, S. 242. ). Не меньшее значение имеет и переработка этих влияний, их преодоление в национальных школах, а также примеры того, как ученики превосходили своих учителей.

Границы воздействия византийского искусства могут быть определены лишь в том случае, если оно будет оцениваться не чуждыми ему критериями античной классики или искусства Ренессанса, а критериями его собственной эстетики. Лишь тогда можно будет определить, где византийское искусство само отступило от тех высоких принципов, которые были воплощены в его шедеврах.

В 330, 11 мая император Константин I Великий торжественно открыл Константинополь, основанный на берегах Босфора на месте бывшей греческой колонии Вимнтии. Он и его последователи украсили «Новыи Рим» множеством религиозных и светских зданий, однако в первые века своего существования Константинополь еще не играл ведущей роли в развитии христианского искусства. Оно родилось и развивалось в Риме (вплоть до паления Западной Римской империи в 476) и в крупных эллинистических центрах Востока - Антиохии, Эфесе, Александрии, а также в Палестине и в Святых местах.

С укреплением Восточной Римской империи при династии Юстиниана, и особенно в годы правления самого Юстиниана (527-565), Константинополь становится крупнейшим художественным центром, где разрабатываются идеи и формы искусства империи и христианской иконографии. И хотя в самом Константинополе не сохранилось ни одного образца монументальной живописи этого периода, достаточно легко представить себе характер этого искусства по фрагментам, находящимся в других городах империи - Фессалониках, на горе Синай, в Равенне, а также по серебряным блюдам, помеченным клеймом с портретом императора.

Византийская эстетика

Византийское искусство известно нам как искусство религиозное. Императорские дворцы и дома знатных вельмож были разрушены, об их убранстве дают представление лишь некоторые весьма общие описания. Но за исключением чисто орнаментальных мотивов, само светское искусство подверглось влиянию искусства религиозного, что особенно заметно в живописи, призванной символизировать императорскую власть. Полностью сохраняя темы. освященные античной традицией, «с конца VI века и, особенно, накануне иконоборческого кризиса начинается подчинение символической христианской иконографии традиционным римским образцами (А. Бочаринни). В том, что касается форм и эстетики, это искусство основано на тех же правилах, что и религиозное.

Можно выделить некоторые основные черты византийской эстетики. Одна из них - это разрыв между образом и реальностью. Человеческая фигура «дематериализована», в ней как бы приглушены вес и объем и ограничено движение. Персонажи, значительные и торжественные, как правило изображаются в фас, вся их жизнь концентрируется в напряженном взгляде, обращенном на зрителя. Исчезает все приходящее; композиции строятся в двух измерениях, не имеющих ничего общего с материальным миром. Теории, касающиеся характера и функции религиозного образа, - чувственного посредника между верующим и «сверхчувственным», во многом способствовали развитию этого художественного языка, однако еще античные авторы, например, Плотин, развивали аналогичные идеи о том, что многие вещи, на которые смотрят «духовными глазами», могут открыть незримое.

Больше того, тенденция к «абстракции» также появилась еще в искусстве ранней античности, особенно в восточных провинциях. В Византии, наследнице грекоримских традиций, где культ античности процветал всегда, «абстрактный» характер никогда не достигал того уровня, на котором он существовал в восточных произведениях. Классический канон продолжал соблюдаться. Персонажи, задрапированные в античные одежды, сохраняют, даже изображенными в фас, некоторые черты классических поз. К античному наследию можно отнести и светлые и гармоничные композиции, а также расположение фигур по центральной оси. Некоторые темы даже вдохновляются античными композициями, например, «Христос - Добрый Пастырь», сидящий в окружении овец, или «Давид», играющий на лире и окруженный животными, - связаны с изображением Орфея, завораживающего зверей. Эта преемственность по отношению к античной традиции - другая характерная черта византийского искусства.

Ниже мы увидим, что различные византийские «ренессансы» отличались сильным влиянием античных образов. Впрочем, в отличие от Запада, в Византии никогда не прерывались связи с античностью. Творческая активность Константинополя в ее непрерывности была связана с постоянными завоеваниями и была более или менее напряженной в зависимости от различных исторических периодов. Однако художественные мастерские существовали всегда, даже во время иконоборческого периода, когда преобладали светские темы. Этим можно объяснить техническое превосходство произведений, исполненных константинопольскими мастерами. Вкус к цвету, к дорогим материалам наблюдается везде, идет ли речь о мозаике на золотом фоке, эмали, золотых и серебряных изделиях, миниатюре или иконах, написанных также на золотом фоне.

Пышность и великолепие церквей могли поразить с первого взгляда, но эта пышность была данью божественности, обитель которой должна была быть равной, если не превосходить своим богатством, дворец императора, викария Христа. Таким образом, византийское искусство было искусством религиозным, в становлении которого преобладало влияние догмы и литургии. Более всего оно проявляется в программах культовых зданий.

Иконографические программы. IV- VIII вв.

В письме, написанном примерно в конце IV в.. св. Нил в ответ на просьбу, адресованную ему епархом Олимпиодором, советовал последнему изобразить крест в апсиде только что основанной им церкви и расположить по обе стороны нефа сцены из Ветхого и Нового Завета, «чтобы неграмотные люди, не умеющие прочесть Священное Писание, узнавали его взглядом». Эту воспитательную функцию образа рекомендовали и великие схоласты, которые считали зрение важнее слуха, так как оно позволяет лучше понять смысл Евангельских событий. В этот же период вырабатывается и другая декоративная система. Она развивается в «мартириумах» (зданиях, построенных на мощах мученика) и, особенно, в памятниках, возведенных в Святых местах Палестины и увековечивающих значительные события священной истории. Ветхозаветные сцены дополнялись эпизодами из жизни Христа (детство, чудеса и Страсти), которые соответствовали различным аспектам теофанических тем.

Если на Западе вытянутый план базилик предопределил развитие наративных циклов (например, сцены из Ветхого Завета в ц. Санта-Мария Маджоре в Риме или сцены из Нового Завета в ц. СантАполлинаре Нуово в Равенне), то на Востоке, предпочтение отдавалось программе, вытекающей из декорации мартириумов, включающей в себя сцены из Ветхого Завета и эпизоды из жизни Христа, рассмотренные в аспекте теофании (впрочем, в то время еще не было выработано единой системы). Таким образом, в ц. в Перушнице (Болгария) чередовались библейские и евангельские сцены, а в базилике св. Дмитрия в Салониках идея благочестия выражалась мозаикой в форме ex-voto. IX-XI вв. Квадратная в плане и увенчанная куполом церковь уподоблялась микрокосму; ее структура напоминала строение Вселенной. Тип декора, известный нам в основном по описаниям IX-Х вв., акцентировал внимание на этом символизме христианского мира, согласно которому церковь есть земное небо, где обитает Отец небесный. С купола, то есть с неба, Христос как бы «наблюдает за Землей и размышляет над ее устройством и управлением». На этой Земле изображенные под куполом пророки, апостолы, мученики и отцы церкви, символизируют церковь, «предвосхищенную патриархами, возвещенную пророками, основанную апостолами, совершенную мучениками и украшенную отцами церкви».

Но христианский мир, предсказанный пророками, может быть установлен лишь на основе Боговоплощения, инструментом которого является Богоматерь, изображенная в апсиде. Этот тип декора, имеющего, скорее, абстрактный характер, постепенно уступает место другому, который получил широкое распространение. Образы Христа-Пантократора и Богоматери по-прежнему изображаются в куполе и апсиде, сохраняются и различные категории священных персонажей, но идея спасения выражается теперь евангельскими сценами, связанными с Боговоплощением, Страстями и Воскресением Христа. В литургических документах имеются списки «Великих праздников» Спасителя и Богоматери, которые варьируются в различных списках, эти отличия особенно чувствительны в монументальном искусстве, поскольку количество изображений в церкви зависело от имеющегося в ней пространства. С XI в. минимальная программа включала в себя главные события из жизни Христа и Успение Богоматери. Тайной вечере предпочиталось Причащение апостолов.

За алтарем, где священник готовил евхаристическую жертву, изображали Христа, дающего апостолам хлеб и вино. В базиликальных храмах, особенно в Каппадокии, долго придерживались старинных приемов: теофания изображалась в апсиде, а на стенах разворачивался наративный цикл, в котором сцены. соответствующие церковным праздникам, не выделялись. XII- XV вв. В верхних частях храмов сохранялась мозаика, но с XII в. она все чаще уступает место фреске, которая начинает занимать всю поверхность стен и сводов. Это повлекло за собой развитие иконографических программ. Так. автор конца XI в. писал: «Те, кто носит звание священника, знают и распознают то, что происходит в литургии, - изображение страстей, погребения и воскресения Христа. Но они забывают, что литургия напоминает также второстепенные эпизоды явления Христа, спасения, непорочного зачатия, крещения, призвания апостолов...»

Для других экклезиастов литургия также связана со всеми эпизодами Евангельской истории. Те же идеи вдохновляют и художников, развивающих иконографические циклы. Помимо главного события изображаются второстепенные эпизоды, дополняющие их чудесами и притчами и отдающие важное место апокрифическому житию Богоматери. Кроме того, представлены сцены из жизни святого патрона церкви и других святых, а также литургический календарь и менологий. изображаемый на стенах нартекса вместе со специальными образами на каждый день года. Влияние литургии затрагивает и другие новшества. Если раньше святые епископы были изображены в фас и в полный рост внутри полукружия апсиды, то теперь они священнодействуют, повернувшись к алтарю, на котором представлен Христос-младенец. Причащение апостолов дополнено торжественной процессией, во время которой дары подносятся на алтарь, это изображение задумано под знаком Вечности Божественной литургии, которую служит Христос с ангелами.

Влияние литургии, а также все более процветающий культ Богоматери, побуждает художников иллюстрировать посвященные ей гимны. Проиллюстрирована каждая из 24 строф «Акафиста», прославляющего Марию. Композиции, вдохновленными рождественскими стихарями, изображают весь мир, приносящий свои дары Богоматери и младенцу. Изображаются также верующие вокруг иконы Богоматери, исполняющие гимны в ее честь. Введенные в композицию Библейские сюжеты также связаны с образом Богоматери, поскольку эпизоды с лествицей Иакова, Моисеем и Неопалимой купиной и другие рассматриваются как образы или прототипы Марии и Боговоплощения. Связь между убранством церкви и историей Церкви выражалась изображением Вселенских соборов. На стенах нартекса часто помещали изображение Страшного суда. Вся энциклопедическая программа развивалась таким образом на протяжении XIII-XIV вв. и была тесно связана с церковными догматами и литургией. Стилистическое развитие. Ранний период (IV-VIII вв.): стенная живопись и мозаика. В целом ранний период развития византийской живописи был периодом переходным - от искусства поздней античности к византийскому искусству. В ц. св. Георгия в Салониках портреты мучеников еще подчиняются классическому идеалу красоты, а архитектурные фоны опираются на древние образы античных театров. В базилике св. Дмитрия в Салониках фигуры, представленные в двух измерениях, в неподвижных позах, со схематичными складками одежд свидетельствуют о стиле, все более удаляющемся от художественного языка античности. Однако эти постепенные трансформации не являются общим правилом. Другие произведения характеризуются колебанием, возвратом назад или одновременным присутствием обеих тенденций.

Множество серебряных блюд с чеканными образами отмечены клеймами времен правления императора Ираклия I (610-641). Одни украшены мифологическими сюжетами, другие - сценами из жизни Давида, но все они носят печать античного стиля в трактовке объемов и в позах персонажей. Напротив, на серебряном дискосе, датированном эпохой правления Юстина II (565-578, Константинополь, музей) «Причащение апостолов» исполнено в линейном стиле без какого то ни было следа античной традиции. Впрочем, стилистические отличия не связаны с изображаемым сюжетом, поскольку на другом дискосе (Вашингтон, музей Домбартон Оке), созданном также во времена царствования Юстина II, «Причащение апостолов» трактовано в пластике, близкой антикизирующим блюдам с изображением мифологических и библейских сюжетов. Другие произведения, как, например, большие иконы «Св. Петр». «Богоматерь с младенцем на троне в окружении ангелов и двух святых», свидетельствуют о сосуществовании в константинопольских мастерских двух тенденций: с одной стороны, использование художественных приемов греко-римской эпохи и внимание к пластике человеческой фигуры, а с другой стороны, линейный стиль и поиск «духовности».

Иконоборческий период (726- 843)

Расцвет религиозного искусства был на целый век прерван кризисом, потрясшим всю империю. По религиозным и, отчасти. политическим причинам, византийские императоры попытались положить конец все возрастающему культу живописных образов святых. В 726 император Лев III приказал снять прославленный лик Христа с Бронзовых ворот Константинополя, в 730 он же издал указ, запрещающий изображение святых, сцены из жизни Христа, Богоматери и святых, и кроме того, санкционировал уничтожение уже существовавших образов. Мозаики и фрески были разрушены или покрыты известью, иконы разбиты, а из рукописей вырваны миниатюры.

С коротким перерывом (787-815) иконоборческий период продолжался до 843, когда принятое на Вселенском соборе решение о восстановлении образов было объявлено на торжественной церемонии и представлено как триумф иконопочитания. Это событие и сегодня почетается греческой церковью. Императоры-иконоборцы вовсе не были противниками искусства, светские сюжеты в годы их правления не подвергались проклятию. По свидетельству историков религиозные сцены в церквах были заменены «деревьями, разными птицами и животными, в орнаменте из плюща, где переплетались журавли, вороны и павлины». Константин V (741-775) заменил изображения шести вселенских соборов образом своего любимого возницы. Соперничая с пышностью резиденций багдадских калифов, Теофил (829-842) украшают стены павильонов, выстроенных вокруг его дворца, различными орнаментами, состоящими из животных и птиц, трофеев и щитов, а также изображений статуй. Продолжали существовать и портреты императоров и членов их семей.

Македонское Возрождение (IX-XI вв.)

Византийская империя достигает своего наивысшего расцвета в период с воцарения Василия I (867) до кончины Василия II (1025). Императорские армии оттеснили арабов в Малую Азию, завоевали Сицилию, Сирию и Палестину. В Европе они кладут конец могуществу болгарских царей, занимают Македонию и Южную Италию. Крешение славянского населения Балкан через посредничество византийских миссионеров и крещение Руси расширяют географию влияния византийской культуры. В Константинополе восстанавливается университет, общение людей, воспитанных на произведениях греческой античности, порождает то, что современники назовут вторым эллинизмом. Параллельно этому интеллектуальному возрождению шло возрождение художественное. Под этим понятием следует подразумевать мощный подъем художественной деятельности одновременно с обновлением античной традиции. Первые произведения, созданные в Константинополе после триумфа иконопочитания, известны только по описаниям (лик Христа, восстановленный на Бронзовых воротах, до 847, убранство одной из церквей во дворце, ок. 864, убранство дворцового парадного зала, Хрисотриклинион. 856-866).

Но с 867, даты открытия величественного образа Богоматери в апсиде Софии Константинопольской, многочисленные мозаики и живописные произведения появляются в Константинополе, Салониках. Никее, Охриде, Дафни. Кроме того. многие скальные церкви Каппадокии являют собой замечательные примеры провинциального искусства и проникновения в него столичного влияния. Вкус и смысл цвета во всем своем великолепии проявляются в сверкающих мозаиках, которые, кажется, излучают свет. Византийские художники не стремятся воспроизвести точные оттенки предметов или элементов пейзажа, они больше заботятся о цветовой гармонии и искусно соединяют композиции и отдельные фигуры с архитектурой самой церкви: фигуры стоящих располагаются в барабане купола и арках, полуфигуры в люнетах, бюсты вписываются в медальоны на распалубках сводов и в верхней части арок. За кажущейся простотой композиций скрывается точная наука расположения фигур, уравновешивания масс, отношений заполненных и пустых пространств. Чувство классической красоты царит в произведениях. непосредственно связанных с Константинополем, но поиск идеальной красоты идет рука об руку с одухотворением экспрессии. Глубокое чувство сдержанности придает всем изображениям большое достоинство, эмоции выражаются легким движением бровей или едва намеченным жестом. Случайные детали полностью исключаются. Размещенные в ирреальном мире, на золотом фоне, фигуры изображены в спокойных позах, гармоничные композиции кажутся вне времени и пространства, как и те ясные истины, зримым образом которых они являются.

Эпоха Комнинов (1081-1204)

После политического упадка наследников Василия II и утраты Малой Азии, завоеванной турками-сельджуками, к власти приходит феодальная семья Комнинов, которая восстанавливает былое могущество империи. Эти императоры покровительствовали ученым, эрудитам и художникам, в их царствование Константинополь вновь познают расцвет культуры. Писатели, близкие к императорскому двору, были влюблены в классическую культуру, но в религиозных произведениях на первый план начал выходить мистицизм. Выше говорилось, что это влияние более всего проявитесь в иконографических программах. Гимны Симеона Нового Теолога, великого мистика конца Х начала XI в. полны нежности к Спасителю и подчеркивают смирение страдающего Христа. Эти сочинения помогают понять образ сострадающего Христа, который заменил суровую фигуру Пантократора и нежное и скорбное выражение Богоматери (например, в иконе «Богоматерь Владимирская», в начале XII в. попавшей из Византии в Древнюю Русь) и, особенно, острые эмоции в сценах Страстей.

Существует огромное различие между строгим и сдержанным классическим стилем памятников X-XI вв. и фресками в ц. св. Пантелеймона в Нерези (1164), которые знаменуют собой важный этап в развитии византийской живописи. Тенденции искусства XII в. проявляются в более выраженном стремлении к реальности, в желании индивидуализировать традиционные типы, в интерпретации эпизодов, где чувства скорби и нежности выражаются с большой силой. Фигуры становятся более аскетичными и утрачивают свою монументальность, беспокойные складки одежд передают движение, графическая прорисовка усиливает выразительность ликов. К концу XII в. эти тенденции приводят к своеобразному маньеризму, преувеличенному динамизму, который зачастую не имеет прямой связи с изображаемым эпизодом.

Эпоха Палеологов (1261-1453)

После возвращения независимости Константинополю, оккупированному крестоносцами в 1204-1261, Византийская империя уменьшилась территориально. Ей угрожали со всех сторон, а изнутри ее раздирали междоусобицы. Тем не менее она пережила последний период расцвета. Вновь оказалось в чести изучение классической античности, научные и философские сочинения, в частности, труды филологов предвещали и подготовили гуманизм итальянского Возрождения. Повсюду воздвигались и украшались роскошные церкви. Исчезнувшая было мозаика вновь обрела популярность, ее широко использовали в ц. Кахрие джами в Константинополе. Художники этого периода отказались от маньеризма конца XII в.: они заменили линейный стиль рельефным изображением, которое с помощью цветовых пятен показывает формы и часто апеллирует к более ранним произведениям византийской живописи. исполненных в античной традиции.

Подражание античности, величественные персонажи, сиены, развернутые в естественном обрамлении и оживленные лирическим порывом, самым блестящим образом отразились в XIII в. в живописи ц. св. Троицы в Сопочанах, а в XIV в. (с достаточно явными стилистическими различиями) - в мозаиках и фресках ц. Кахрие джами. Художники эпохи Палеологов перенимают и развивают тенденции, проявившиеся в XII в. Композиции обогащаются, увеличивается число второстепенных персонажей и аксессуаров. Динамичная толпа располагается в центре пейзажа или архитектуры, изображенных так, чтобы передать некоторое впечатление пространства. Живописные детали, порой заимствованные из повседневной жизни, оживляют религиозные сцены, вместе с тем эпизодам Страстей придается патетический характер. Искусство XIV в. чаще стремится растрогать зрителя выражением нежности, чем взволновать его изображением страданий. Могучее искусство XIII в., в котором выразятся интерес к реальности, подражанию природе, предполагало и дальнейшую эволюцию в этом направлении, но постепенно оно уступило место искусству, еще отмеченному глубокой духовностью, но в котором уже доминировали поиск элегантности и декоративизма. Можно предположить, что это отступление вызвано победой мистической сектой исихастов над рационалистами, в числе которых был и монах Варлаам (ок. 1290-1348).

Для исихастов вера - это видение сердца, превышающее возможности разума, с помощью созерцания человек может постичь невидимое. Эта концепция иррациональной реальности божественных вещей отдалила художников от поиска реальности материальной и задержала новаторское движение XIII в.

Поствизантинский период

Взятие Константинополя турками в 1453 положило конец художественным экспериментам в столице и других крупных городах. Творческая деятельность сконцентрировалась теперь в монастырях на горе Афон, в Метеорах (Фессалия), на острове Крит, которые избежали турецкого господства, а также в некоторых городах, например, в Кастории. Искусство этого периода опиралось в какой-то степени на завоеваниях предшествующих эпох и стремилось сохранить полученное наследие. Контакты с Западом иногда доставляли этому искусству новые темы, но не оказали существенного влияния ни на его стиль, ни на дух.

Миниатюра. Миниатюра была важной частью византийского искусства. В определенном смысле, миниапористы были более верны древним образцам, чем фрескисты и мозаичисты. Подобно тому, как скурпулезно писари копировали текст, художники так же точно воспроизводили иллюстрацию. Миниатюрист тем не менее обладал большей свободой, поскольку в меньшей степени подчинялся предписаниям догматов и литургии. Таким образом, в искусстве миниатюры мы видим, с одной стороны, произведения более близкие античной традиции, чем в монументальной живописи, с другой стороны, миниатюре нельзя найти аналогов в декоре церквей. Множество сохранившихся иллюстрированных рукописей позволяет лучше понять различные этапы развития византийской живописи. Миниатюры VI в. В VI в. были созданы три великолепных манускрипта, частично сохранившихся, написанных на пурпурном пергаменте золотыми и серебряными буквами: книга «Бытие» («Венский Генезиз», Вена, Нац. библиотека, cod. theol. gr. 31) и два «Евангелия» (Россано. Италия, собор, и Париж. Нац. библиотека).

В книге «Бытие» иллюстрации содержатся на 24 листах, они исполнены разными художниками: написанные в эллинистической манере жанровые сцены дополняют текст, снабжая его живописными деталями, пейзажами и аллегорическими фигурами, миниатюры располагаются в нижней части страницы, чаще всего без рамки. Живописный стиль двух «Евангелий» совсем другой: здесь все второстепенные детали изгнаны из строгих композиций, сведенных к фигурам главных персонажей, необходимых для прочтения сюжета. Величественный характер изображения, торжественные персонажи находятся в полном согласии с глубоким смыслом религиозных сцен. во многих из которых преобладает открытая экспрессия (например, «Моление о чаше»), в других сценах художник вдохновлялся образами имперского искусства.

Миниатюры IX-XI вв. Многочисленные псалтыри этого времени с иллюстрациями на полях представляют собой самый оригинальный раздел византийского искусства. Виньетки, исполненные в живом, реалистичном стиле, образуют как бы наглядный комментарий к эпизодам из жизни народа Израиля; они соотнесены с псалмами и евангельскими сценами, которые они предвосхищают. К этой группе миниатюр примыкают другие, свидетельствующие, отсылающие к историческим событиям эпохи - к полемике времен иконоборчества (так, изображенные здесь императоры-иконоборцы сравниваются с палачами Христа). Другие псалтыри украшались в Х в. крупными композициями на целую страницу, настоящими картинами, написанными в античной манере: самой знаменитой из них является «Парижская псалтирь» («Греческая псалтирь». Париж, Нац. библиотека, gr. 139). Иногда ее считали произведением VII в. по причине архаического характера миниатюр в целую страницу. На самом же деле, она - один из главных памятников Македонского Возрождения Х в.

Миниатюры «Парижской псалтири» неравнозначны. но многие из них (например. «Давид, играющий на лире», вдохновленный аллегорией Мелодии, или «Молитва Исаии» в окружении аллегорических фигур Ночи и Утра) свидетельствуют о высочайшем мастерстве миниатюристов той эпохи. В миниатюре «Давид и Голиаф» фигуру Давид поддерживает фигура крылатой девушки, символизирующая мощь, в то время, как за фигурой Голиафа мы видим обезумевшую и убегающую фигуру Бахвальства. По характеру композиций, изображению пейзажей, рельефности драпировок, величественной осанке персонажей, идеальной красоте ликов - эти миниатюры гораздо ближе античным образцам, чем монументальная живопись. На пергаментном свитке из Ватиканской библиотеке («Свиток Иисуса Навина») сцены из жизни Иисуса Навина следуют друг за другом в виде длинного фриза; рисунок этих миниатюр, оживленных аллегориями, является другим замечательным примером антикизирующего искусства. Связи с античными образами становятся более очевидными, когда речь идет о произведениях античных авторов или изображениях евангелистов и пророков.

Византийские миниатюристы великолепно использовали эстетику и приемы античной живописи, однако качество миниатюр очень неровное; отличаются они и по стилистике. Так, в миниатюрах рукописи «Слова Григория Назианзина» (Париж, Нац. библиотека, gr. 510), созданных около 880-883 для Василия I и императрицы Евдоксии, некоторые листы исполнены в лучших античных традициях («Видение Иезекиля» - красивый лик пророка, грациозная поза ангела, фактура горы и неба, слегка окрашенного в розовые тона), другие (изображения святых) - напоминают святых из тимпана Софии Константинопольской, третьи - решены более схематично и однопланово. Мшишнюры XI-XII вв. В конце Х - начале XI в. миниатюристы привили византийской эстетике античную манеру, в которой они работали. Великолепными образцами этих изменений являются «Менологий» и «Псалтирь», исполненные для Василия II (976-1025). Над «Менологиями» (Ватиканская библиотека. gr. 613) работали восемь художников, каждый из которых подписался своим именем. Здания и пейзаж напоминают здесь задник и не создают ощущения реального пространства; формы утончаются, динамизм смягчен. Отличия от художников Х в. особенно заметны при сравнении сцены из жизни Давила из»Псалтири Василия II" (Венеция, библиотека Марчиана, gr. 17) с миниатюрами «Парижской псалтири». Аллегории исчезают, а персонажи, расположенные в одной плоскости, утрачивают свою величествен- ность. Но эти миниатюры, как и другие императорские заказы, исполнены с очень большим мастерством. Сборник «Слова Иоанна Златоуста» (Париж, Нац. библиотека, Coislin 79), созданный по заказу императора Никифора III Вотаниата (1078- 1081), украшен множеством портретов императоров и императриц. В миниатюре с изображением императора, стоящего между Иоанном Златоустом и архангелом Гавриилом, выражение аскетичного идеала на лике святого контрастирует с твердостью классического канона фигуры архангела.

Другая миниатюра этой же рукописи представляет императора, окруженного высшими придворными и стоящего в неподвижной позе, руководя церемониалом. Здесь предпочтение отдается декоративному эффекту, роскошным одеждам, но полуфигуры ангелов за троном сохраняют еще некоторую мягкость поз и объемность, несмотря на тенденцию к линеарности. Линеарность и абстракция более характерны для других произведений XI в. В «Псалтыре», написанном в Студитском монастыре в Константинополе в 1066 (Лондон, Британский музей, 19.352), и в «Евангелии», исполненном, вероятно, в той же мастерской (Париж, Нац. библиотека, gr. 74), хрупкие фигуры не имеют больше ни веса, ни объема, но их силуэты остаются элегантными и прорисованными уверенной линией. Рельфно изображены только лики.

Сеть тонких золотых линий, покрывающая одежду, имитирует искусство эмали и подчеркивает переливы цвета. Евангельский рассказ иллюстрирован вплоть до мельчайших деталей. Те же особенности нарративной композиции характерны и для «Евангелия» начала XII в. (Флоренция, библиотека Лауренциана, Plut. VI-23). Но здесь совершенно другая иконография сцен, но и другой стиль: персонажи кажутся более устойчивыми, драпировки более рельефными, позы более разнообразными. В общих чертах, миниатюра эпохи Комнинов отмечена возвращением к классическим образцам, но не имитирует их, как в Х в. Значительное место начинает занимать и орнамент, добавляя этим произведениям своебразное очарование. Один из лучших примеров этой группы - «Евангелие» из Палатинской библиотеки в Парме (Palat. 5). Основная часть известных нам рукописей датируется XI-XII вв. «Октатеки» (восемь первых книг Ветхого Завета) имеют нарративные иллюстрации, столь же детализованные, как и миниатюры «Евангелия» из Парижа и Флоренции (в последней рукописи миниатюры располагаются в виде лент в тексте). «Псалтыри» иллюстрируются миниатюрами на полях или на целую страницу. Из трудов отцов церкви предпочтение отдается «Словам» Грегория Назианзина. Были созданы и миниатюры к «Христианской топографии» Косьмы Индикоплова, автора VI в., и мистическое произведение «Святая лествица» Иоанна Климака, другого автора VI в. В эпоху Комнинов была создана серия миниатюр к «Клятве Богоматери», приписанная монаху Иакову из монастыря Каккинобаплос, изображающие эпизоды из жизни Марии. Кризис искусства миниатюры (XIV-XV ев.). Искусство миниатюры уже, кажется, не играло той роли, что в предшествующие столетия. Интерес гуманистов к древним авторам проявляется в рукописях медицинских трудов Гиппократа, «Идиллий» и небольших поэм Феокрита и Досиада, миниатюры к которым вдохновлены античными образцами. От этой эпохи также дошло «Евангелие» на греческом и латыни, иллюстрированное множеством миниатюр (Париж, Нац. библиотека, gr. 54). Экспансия византийского искусства.

На протяжении тысячелетнего существования Византийской империи ее искусство блистало в завоеванных ею или смежных с ней странах и простиралось далеко за ее пределы. Особенно сильным было его влияние в Северной Италии (Равенна, Кастельсеприо), в Риме, позднее в Южной Италии и на Сицилии. Мастера. приезжавшие из Константинополя, вводили в этих регионах свой иконографический репертуар и свои приемы, они обучали местных художников, которые продолжали работать в той же традиции, интерпретируя ее иногда в зависимости от своего таланта и вкуса. С начала эпохи Палеологов и, особенно, в произведениях XIII в. стали лучше понимать «греческую манеру» и роль этого искусства в начале итальянского Возрождения. Византийские предметы отличались необычайной изысканностью, благодаря им византийское влияние распространилось в Западной Европе. Для украшения своей церкви Дидье настоятель монастыря Монте-Кассено не только пригласил константинопольских мозаичистов, но и в 1066 заказал бронзовые ворота, украшенные золотыми, серебряными и чернеными фигурами. Так же поступил до него и богатый торговец Амальфи: эти ворота служили образцом для итальянских скульпторов. В латинских княжествах Леванта. основанных крестоносцами, византийское влияние проявилось в рукописях, иллюстрированных в Иерусалиме или в Сен-Жанд"Акре. На Востоке христианство стало основным проводником художественного влияния Византии. Славяне - болгары, сербы, югославы и русские принадлежали к византийской школе, и их искусство прямо вытекало из искусства Византии. То же происходило и в православной Грузии, и. в меньшей степени, в Армении. После XIV в. византийское влияние проникло и в Румынию. Византийская живопись нередко и сама обращалась к другим формам искусства. В декоративном искусстве часто имитировались мотивы, созданные персами-сассанидами и увековеченные мусульманами; после XII в. более тесные связи установились с латинянами, особенно в скульптуре. В целом, однако, Византия была великой зачинательницей, она больше отдала, чем получила.

История византийской живописи в настоящее время едва ли может быть написана. Представления наши об этом искусстве и об его тысячелетней жизни естественно основываются на тех сведениях о нем, которыми мы располагаем. Но эти сведения весьма неполны и совершенно случайны. Они настолько неполны и настолько случайны, что мы даже не знаем, в какой именно степени они неполны и в какой точно мере они случайны. Единственно достоверные свидетельства об искусстве дают его памятники. Известные же нам до сей поры памятники византийской живописи ни в смысле их распределения по эпохам, ни в смысле их территориальной группировки, ни в смысле, наконец, иерархии их художественных качеств не отвечают какому-либо порядку. Все это остатки разрушенного тысячелетнего мира, разрозненные его следы, пощаженные временем и исторической судьбой со всей той прихотливостью отбора и соседствования, которой отмечают свой путь разрушительные силы времени и
жизни.

Немудрено, что история византийской живописи была до сих пор всегда скорее теорией византийской живописи, менявшейся смотря по тем умозаключениям, для коих давало повод наличие известных ее памятников. Наличие же это само менялось в зависимости от новых открытий, следовавших за распространением внимания историков на новые в науке территории, на новые провинции византийского искусства. За последние тридцать лет обширность таких территорий увеличилась во много раз и во много раз возросло количество известных памятников. В непосредственной связи с этим теория византийского искусства вступила в период весьма оживленных и в общем плодотворных дискуссий. Она сделалась опытным полем для многих очень блестящих, если иногда и эфемерных, построений. И нет никаких оснований утверждать, что этот период закончен. Наличность памятников византийского искусства возрастает с каждым годом, знания наши с каждым годом расширяются и углубляются. Пока это будет так, теория византийского искусства останется жива и сохранит то как бы даже несколько бурное стремление к истине, которое делает ее вот уже тридцать лет столь привлекательной для исследователей.

Насколько отлично положение современного историка византийской живописи от историка былых времен, видно хотя бы из того, что Н.П. Кондаков в 70-х годах прошлого столетия предпринял свой замечательный труд "История византийского искусства по миниатюрам рукописей". Теперь такого рода исследование было бы понятно как вспомогательная работа, лишь косвенно полезная для освещения известных памятников монументальной и станковой живописи. Во времена Н.П. Кондакова число доступных его вниманию памятников этого рода было так ограниченно, что ему по необходимости пришлось угадывать тысячелетнюю жизнь византийской живописи лишь по отражению ее в другом искусстве, жившем, может быть, иногда и параллельной, но все же своею собственной жизнью, - в искусстве миниатюры. Следовать за Н.П. Кондаковым в этом отношении теперь было бы почти так же странно, как изучать историю живописи итальянского треченто и кватроченто исключительно по данным итальянской миниатюры этой эпохи.

Очень заметный шаг в смысле расширения кругозора исследователей византийского искусства был сделан на рубеже двух столетий, благодаря новой постановке вопроса о его происхождении. Труд Д.В. Айналова об эллинистических основах византийского искусства и нашумевшая в свое время книга Strzygowski "Orient oder Rom" открыли для византийского вопроса те широкие перспективы, вне которых и не могло, конечно, быть предпринято правильное его рассмотрение. В сферу наблюдения одна за другой вошли многие области, где Восточное Христианство непосредственно сменило эллинистический восток - Северная Африка, Палестина, Сирия, Малая Азия, Месопотамия и Армения. Strzygowski, совершивший ряд научных экспедиций, в особенности выказал редкую предприимчивость в смысле открытия и разработки все новых и новых "полей" историко-художественного исследования.

С другой стороны, в первой четверти нынешнего столетия было сделано очень многое для выяснения заключительной эпохи византийского искусства, оставшейся совершенно неведомой византинистам того времени, когда Н.П. Кондаков предпринял опыт своей "Истории". Эпоха эта отмечена в истории Византии ее культурной миссией среди славянских и других соседних народов, приобщенных ею к Восточному Христианству. Нет ничего удивительного, что многочисленные и весьма важные памятники Византии Комненов и Византии Палеологов были открыты в Македонии, в Болгарии, в Сербии, в России и в Грузии. Если присоединить сюда значительно углубленное и расширенное за последние двадцать пять лет изучение средневековой Италии, неизменно связанной с Византией, а также и оценку разнообразных и разновременных влияний Византии на западное искусство вообще, то нам станет ясно все обилие накопившегося нового историко-художественного материала. Наличность ныне известных памятников византийского искусства, в частности византийской живописи, настолько значительна, что это обстоятельство впервые обеспечило появление таких трудов, подводящих итоги всем предшествующим частным работам, как книги Diehl, Millet, Dalton и Wuiff.

И все же, как уже было сказано выше, история византийского искусства, и в особенности история византийской живописи, не написана в дошедших до нас памятниках. Самый спокойный и осторожный исследователь не может здесь ограничиться лишь простым комментарием к неопровержимой логике самих исторических свидетельств. Этой логики не существует, и он должен создавать ее сам для того, чтобы случайные, разрозненные и противоречивые иногда материалы могли стать основой его синтетического суждения. Стремясь оставаться возможно ближе к истине, он строит историческую систему, охватывающую все известные в данный момент памятники. Но он должен быть всегда готов к тому, что новые открытия не уложатся в построенную систему. Он должен быть всегда готов к перестроению исторического порядка, созданного его умозаключениями на основе известных ему памятников. Эти перестроения совершаются и будут еще совершаться на наших глазах. В таких условиях история византийской живописи едва ли достижима для нас, и каждый новый труд в этой области покамест не идет далее новой теории...

При всех наших значительно расширившихся и углубившихся за последнюю четверть века познаниях в области экспансии византийского искусства на Западе и на Востоке, на Севере и на Юге мы знаем все же лишь совершенно ничтожную долю искусств, украшавших некогда самую столицу Византии, главное средоточие всей ее изумительной многовековой культуры - Константинополь, столь выразительно названный древними славянами Царьградом. Это в особенной степени приложимо к искусству живописи. Как очень верно заметил в одной из своих статей Б. Бернсон, суждения наши о византийской живописи подобны тем суждениям, которые бы мог произнести о европейской живописи XIX века человек, никогда не видевший Парижа и не знавший ни Делакруа, ни Курбе, ни Мане, ни импрессионистов, ни Сезанна, оказавшись вынужденным составить о них представление лишь на основании их немецких, итальянских или русских последователей, подражателей и просто современников. Не зная константинопольской живописи VI-XIII века, мы не должны надеяться вполне заменить это знание знакомством с произведениями византийских мастеров в Италии или в России.

Между тем нам известен, да и то лишь в далеко не полном виде, перечень тех утраченных для нас живописных или мозаичных константинопольских циклов, которые, несомненно, имели определяющее значение для всей истории византийского искусства. Мы можем пока лишь отметить некоторые важнейшие пробелы в наших знаниях, начиная с того, что недоступны нам даже мозаики стен Святой Софии, о которых мы должны судить по зарисовкам и описаниям, сделанным почти сто лет тому назад случайными людьми при случае ремонтных работ отторгнутого от христианства Великого Храма. Описательный труд Hesenberg"a не заменит, конечно, того, что дало бы нам знакомство с подлинными мозаиками VI века в другой знаменитейшей константинопольской церкви - Святых Апостолов. И все наши суждения о блестящем "расцвете" искусств при императорах македонской династии остаются в значительной степени лишь литературными домыслами, раз мы не знаем великого храма Неа, построенного Василием 1 (881) и бывшего центральным памятником разнообразных искусств этого периода. "L"or, l"argent, les mosaiques, les marbres admirables, emplissaient les voutes et les parois de la nef... Le sol de l"eglise etait pave des magnifiques mosaiques de marbre, representant des animaux etranges, des plantes, mille sujets divers, a l"imitation des plus beaux tapis orientaux. Cinq coupoles profondes, etincelant des feux des mosaiques a fond d"or, dominaient cet ensemble d"une richesse incroyable..." (G. Schlumberger. Nicephore Phocas). Но что сказать об излюбленной церкви Романа III (1028-1034), Периблептос, украшение которой сделалось главным делом его царствования, о храме Михаила IV (1034-1042), Святых Бессребреников, где Пселлос видел, как "все здание сверкало золотыми мозаиками и святое сие место было украшено искусством живописцев, изобразивших, где только возможно, образы, казавшиеся живыми", что сказать о храме-усыпальнице Комненов Пантократор, о десятках, о сотнях других константинопольских церквей, монастырей, разрушенных, стертых с лица земли или недоступных нам, скрывающих, быть может, и сейчас от равнодушия мира следы великого прошлого под жалкой штукатуркой турецкой мечети. Трагична судьба этих остатков одной из самых прочных, неподвижных, традиционных и консервативных культур человечества, оказывающейся до сих пор в плену у народа, которому абсолютно чужды все ее недвижимые ценности - чужда даже самая идея связи с нашим прошлым, идея нашей преемственности.

О том, чем могли бы быть для нас памятники константинопольских церквей, если бы они были известны нам хотя бы в сотой доле былой их полноты, свидетельствует то огромное значение, которое приобретает всякий раз в истории Византии новая находка, приближающая нас к познанию столичного уровня византийских искусств. Мозаичные фрагменты салоникских церквей поражают исследователей неведомым в других примерах мастерством выполнения; мозаики провинциального, в конце концов, монастыря Дафни в близкой к Константинополю Аттике выдвигаются на самый первый план византийских памятников благодаря их относительной близости к столице, хотя, может быть, и не таково было их прежнее место в иерархии столичных константинопольских искусств XI-XII века. Уцелевшие каким-то чудом мозаики в одной константинопольской церкви Нога (Кахрие-Джами) едва становятся доступными исследователям, как перевертывают мгновенно все прежние представления о византийской живописи последнего периода.

И это еще далеко не все. Церкви Македонии, Италии, России могут дать нам некоторое представление о церквах Константинополя. Но нет ничего, что могло бы руководить нами в оценке тех несметных произведений искусства, которые украшали дворцы византийских императоров и византийских вельмож. Представим себе наше знание итальянского искусства XIV и XV века ограниченным лишь тем, что находится в церквах. Предположим, что до нас не дошло ничего из росписей стен palazzo и castelle, ничего из того, что заключали эти стены. Соотношение "светской" и "церковной" живописи было, конечно, несколько иным в Византии: на Востоке, быть может, "церковное" искусство поглощало относительно большую долю художественной энергии. И, однако, "светская" византийская живопись существовала - краткие указания историков свидетельствуют о многочисленных, о грандиозных стенных ее циклах. Дворец Юстиниана был украшен мозаиками, изображавшими триумф императора над готами и вандалами. Картины битв, портреты императорской фамилии были изображены в мозаиках Кайнургион, роскошного дворца Василия Македонянина. Светская живопись стала, по-видимому, особенно распространенной в эпоху Комненов. Влахернский дворец Мануила Комнена был расписан фресками и украшен мозаиками, изображавшими сюжеты истории и современности. На стенах резиденции Андроника Комнена была написана вся его биография - вся история его охотничьей, скитальческой, полной всяческих приключений жизни. Византийская знать подражала примеру императора в своих константинопольских дворцах, в своих виллах на берегах Пропонтиды. Diehl приводит очень характерный отрывок из хрониста, рассказывающего о племяннике императора Мануила, который, желая украсить росписями свой дом, "n"y representa ni les episodes de la mythologie grecque, ni les exploits de l"empereur comme c"est l"habitude de gens haut places, ni ce que lui-meme avait accompli a la guerre ou a la chasse"... Этот отрывок дает весьма ценный намек на установившийся и общепринятый светский характер росписей византийского дворца XII века. Тем более огромным, непоправимым, быть может, пробелом является полное отсутствие византийских светских росписей в историческом материале, которым мы сейчас располагаем и на основании которого пытаемся строить историю византийского искусства. Исчезновение с лица земли константинопольских дворцов мы должны считать не только значительнейшей количественной утратой. Вместе с ними исчезла целая отрасль византийской живописи, жившая своей особенной, большой и полной жизнью. Она нам неведома. Неведомы, следовательно, и ее взаимоотношения с единственно доступной пока нашему изучению живописью "церковной", неведомы те влияния ее на эту живопись, относительно которых мы можем сейчас лишь догадываться, что в некоторые эпохи они были решающими,

Следует надеяться, что коренные изменения в культурной обстановке государства, до сих пор владеющего берегами Босфора, облегчат работу историков византийского искусства в той области, которая остается и останется, конечно, важнейшей. В недавние годы среди лиц, занимающихся византийской художественной историей, равновесие исследовательского внимания было явно нарушено в смысле преобладания интереса к первоначальному периоду, к периоду происхождения, который уводил историков слишком далеко на Восток от столицы Империи - в Сирию, в Месопотамию, в Армению. В еще более недавние годы, благодаря трудам главным образом французских историков, равновесие это было несколько восстановлено новой оценкой последнего периода Византии. Внимание исследователей, привлеченное XIV веком, раскрыло значение росписей Мистры, Афона, сербских и русских церквей этого периода. Последовали затем интереснейшие открытия фресок и икон XII века в России, и мы присутствуем теперь при том, как углубление интереса к византийскому XIV веку воскрешает и византийский XIII и XII век, как Византия Палеологов находит себе объяснение в Византии Комненов. И одновременно с этим круг исторических поисков суживается вокруг Константинополя. Болгария и Македония выдвигаются на первый план нашего внимания, что и вполне естественно, благодаря их близости к столице. Работы болгарского ученого А. Грабара над церквами Бояны и Тырнова (XIII в.) и работы русского ученого Н. Окунева в монастыре Нерез (1164) и в ряде других церквей на территории нынешнего югославянского королевства являются большим вкладом в историю Византии.

Когда будут опубликованы новейшие труды болгарских, русских и сербских ученых, работающих сейчас в странах Балканского полуострова, наше понимание эпохи последних Комненов и первых Палеологов будет, несомненно, весьма отличаться от того, которое было доступно историкам, знавшим из всей этой блестящей полосы лишь мозаики Хора (Кахрие-Джами). Но, к сожалению, весьма мало вероятия, что на территории молодых славянских государств, деятельно взявшихся лишь после войны за историческую работу, раскроются попутно и памятники живописи более древнего периода - той четверти тысячелетия (900-1150), которая знаменовала как раз эпоху наибольшего политического могущества Империи. Связанная более всего с расцветом столицы Империи, эта эпоха могла бы быть освещена лишь новыми художественными открытиями в стенах самого Константинополя и в его ближайших окрестностях на европейском и на азиатском берегу. Нет никаких сомнений в том, что открытия эти - только вопрос времени. Предвидя их возможность, мы не можем не предвидеть, однако, что даже и в лучшем случае явятся они все же разрозненными, соединенными во внимании исследователя лишь капризом времени и произволом исторической судьбы. При всех тех превратностях этой судьбы, которые испытали берега Босфора, нельзя рассчитывать, что усердие и счастье ученого воскресит там
сколько-нибудь полную картину тысячелетней жизни византийского искусства. Христианский Восток знакомит нас только с древнейшими периодами этого искусства, славянские страны раскрывают, напротив, лишь позднейшие эпохи; область Константинополя остается все еще недоступной для серьезного изучения. При таких условиях особенную и очень важную роль приобретает изучение византийских памятников и византийских влияний на территории Италии.

Италия до сих пор является единственной страной, где произведениями византийских мастеров или совершенно явными влияниями византийского искусства представлены все эпохи Византии. Только в Италии найдем мы почти непрерывный ряд памятников живописи, идущий от времени ее происхождения до последнего в ее развитии периода - от IV века до XIV. Только здесь можно видеть общую картину ее тысячелетней жизни - пусть далеко не полную картину и не во всех частях одинаково поучительную, и все же цельную, какой мы не увидим ни в какой другой стране.

Представлялся бы совершенно праздным спор о том, какая доля византийских мозаик и росписей в Италии исполнена византийскими мастерами и какая - итальянцами, работавшими в системе византийского искусства или же всецело находившимися под его влиянием. Когда подобный вопрос ставился относительно мозаик и фресок XI, XII и даже XIV века в России, там его можно было предположительно решить в смысле преобладания приезжих мастеров над русскими на основании культурной молодости средневековой России. В Италии это основание отпадает, и общая эллинистическая подпочва здесь говорит скорее в пользу прочности местных художественных традиций стиля и качества. Не только все те мозаики и фрески, которые мы определяем как "bizanti-neggianti", но даже и многие чисто византийские памятники Равенны, Рима, Венеции были, по всей вероятности, исполнены итальянскими по происхождению мастерами. И это все же нисколько не меняет сущности дела, раз итальянские мастера в таких случаях работали, ни в чем существенном не выходя за пределы системы византийского искусства. Фрески их или мозаики остались византийской живописью.

В Италии византийскому искусству пришлось преодолевать в период его происхождения традиции местного римско-эллинистического искусства. В эпоху глубокого средневековья здесь интерпретировали византинизм не без притока свежих "варварских" сил, которые давал Запад и которых уже не мог давать покоренный исламом Восток. Позднее, в XI и XII веке, Италия единственным в своем роде образом сочетала деятельность византийских мастеров с делом создателей романского искусства. Во второй половине XIII века новый прилив византийских влияний оказался плодотворнейшим для рождения итальянского искусства, которое выказало свой гений именно в том, что, родившись в момент встречи Византии и готики, не стало ни византийской ветвью, ни готической, но дало сразу особую, национальную жизнь могучему стволу итальянского Возрождения. Во всех таких случаях на почве Италии византийское искусство сталкивалось, переплеталось, боролось с формой и духом других художественных систем. Подобное явление не могло, разумеется, иметь места ни в славянских странах, лишенных древней культурной традиции, ни в странах Востока, не знавших притока свежих сил западной "варварской" жизни. В России и в Сербии, в Грузии и в Армении, в Сирии и Каппадокии византийское искусство, пришедшее туда в различные периоды, сразу овладело положением и господствовало там исключительно. И даже в тех случаях, когда, как это, по-видимому, было с архитектурой Армении, оно встречало местные национальные формы, оно вводило их в свою систему, лишая их местного национального значения, и уже в "имперском" порядке, проведя их через Константинополь, распространяло их повсюду и возвращало зачастую как "имперский" дар тем самым провинциям, от которых оно их заимствовало.

Только в Италии мы видим византийское искусство в остром сопоставлении и противопоставлении с другими искусствами, и если это иногда нарушает стройность отдельных впечатлений и приводит к таким запутанным комплексам, как мозаики Сан Марко, о которых нет двух одинаковых мнений в бесчисленных отзывах историков, зато и не чувствуются нигде с такой ясностью, как в Италии, характерные черты византийского искусства по противоположности с чертами соседствующих с ним искусств. Только в Италии, не выходя за пределы Равенны, можно видеть прекрасными примерами представленную смену римско-эллинистической живописи живописью византийской. Только в Италии романская живопись бенедиктинцев соседствует с византийской на стенах Сант Анджело ин Формис. Только в Италии можно наблюдать первых живописцев Возрождения - Каваллини, Дуччо, Джотто, совсем рядом с таинственной неоэллинистической вспышкой, озарившей закат Византии.

И несмотря на это, становящееся все более и более явным для нас с каждым годом, приносящим новые открытия, преимущественное
значение самой Византии в истории византийского творчества, несмотря на эту великую жизненность константинопольского искусства, даже и на закате Империи переносившегося мореплавателями Пизы, Генуи, Венеции на почву Италии и здесь оказавшегося в состоянии произвести на рождавшееся национальное искусство впечатление не менее сильное, чем французская готика эпохи ее расцвета, - несмотря на все это, можно встретить и по сей день намерения отрицать единство, именуемое "византийским искусством", - отрицать даже право для художественных произведений средневекового христианского Востока именоваться "византийскими". Как это ни странно, но историкам византийского искусства приходится доказывать сперва, что византийское искусство вообще существовало...

Здесь сказывается, с одной стороны, то затруднительное положение, в которое поставило историков византийское искусство своим небывалым экспансионизмом. Распространившееся на географически далекие друг от друга территории Запада и Востока, Севера и Юга, преодолевая глубочайшие различия природной обстановки, создавшее общий художественный язык для самых разнообразных народностей, племен и даже рас, это искусство не могло, разумеется, не варьироваться в зависимости от условий места, времени, быта и характера. Оно не могло не отражать в некоторой степени жизненных или душевных черт того народа, который целиком или хотя бы отчасти был захвачен византийской цивилизацией. Но в то время, когда Византия погибла, эти народы остались живы. Некоторые из них образовали нации, создавшие самостоятельные культуры. Обратившись к своей древней истории, эти нации увидели там Византию, но предпочли приобщить создания ее к своей национальной легенде. Так возникли отрицания византийской художественной "гегемонии" среди историков русского, болгарского, армянского, сербского и даже грузинского, даже румынского искусства. Что касается Италии, менее всего, разумеется, нуждавшейся в подтверждении таким путем своей художественной самостоятельности, то и здесь являлось желание свести к нулю или, хуже того, к некоему отрицательному минимуму роль Византии. От этой тенденции отчасти не свободны даже капитальные современные труды Venturi и Van Marle, не говоря уже об отдельных статьях и монографиях, где даже в равеннских мозаиках отрицается почти полностью принадлежность их к византийскому искусству. К счастью, известный новый общий труд Toesca восстанавливает в этом смысле нарушенную историческую перспективу.

Другим обстоятельством, способствовавшим нарушению "исторической справедливости" не в пользу Византии, было то преимущественное внимание, которое в течение последующих десятилетий уделялось периоду происхождения византийского искусства. В этой области было достигнуто очень многое по сравнению с теми представлениями, которыми жил XIX век. Можно считать, например, окончательно доказанным, что главная роль в происхождении византийского искусства принадлежит эллинистическому Востоку, сохранившему и передавшему Византии в свою очередь многие традиции Древнего Востока. Можно считать доказанным, что в период своего происхождения византийское искусство формировалось в Риме, в Александрии, в Антиохии более, чем в Константинополе, и что элементы его возникли ранее в Сирии, Палестине, Малой Азии и Италии, раньше, чем на юго-восточной конечности Балканского полуострова. Столица Византии не была колыбелью византийского искусства. В таком случае правильно ли давать имя Византии искусствам, явившимся к жизни впервые почти всегда вдали от византийской столицы, и не более ли справедливо, как это сделал в своей последней книге Dalton, дать им более общее имя искусств "христианского Востока"? У историков, занимавшихся преимущественно происхождением византийского искусства, явилось понятное стремление распространить методы и выводы своего исследования и на позднейшие периоды византийской истории. Если Константинополь IV и V века был лишь приемником, куда стекались разнообразные художественные формы, создавшиеся в отдельных частях обширной Империи, то не могло ли это явление продолжаться и повторяться в последующие века? Так, Strzygowski склонен был объяснить все развитие византийской архитектуры в VI- IX веке простым переносом в Константинополь форм, созданных в Малой Азии и особенно в Армении. Византийская художественная история, рассматриваемая под этим углом зрения, казалась находящейся как бы в состоянии "перманентного происхождения". Увлечение творческой ролью Востока было подчас так велико, что многие явления, которые гораздо естественнее и проще было объяснить как явления жизни и роста в византийском искусстве, истолковывались совершенно фантастическим обращением чуть ли не на тысячу лет назад к восточным образцам. Так возникла известная "сирийская" теория Strzygowski объяснения "сербского" Псалтыря, совершенно не нуждающегося в таком искусственном объяснении теперь, когда мы лучше знаем XIV век и для миниатюр этой рукописи находим вполне законное место рядом с многочисленными иконами и фресками этой эпохи.

И, однако, не подлежит сомнению, что период происхождения византийского искусства имел свои пределы во времени и что, если складывалось оно из весьма разнообразных элементов на периферии, то все же сложилось в некую отчетливую систему в центре и здесь образовало художественное единство, которому трудно дать иное имя, кроме имени Византии, так как именно дух византийской религии, государственности и жизни дал содержание этому искусству и определил самое его назначение. После того, что сделано учеными для освещения эпохи, предшествующей византийскому искусству, никто не станет отрицать двойственности его происхождения. "Стало трюизмом утверждение, - говорит Dalton, - что византийское искусство возникло из сочетания эллинистического духа с духом Востока. Подобно Поросу и Пении в мифе о детстве Любви, оба родоначальника здесь оказывали на свое дитя противоположные влияния, привлекая его то в одну, то в другую сторону, то чувством меры, красоты и сдержанности, то яркостью и обилием щедрой дарами натуры. Подобные условия жизни были мало благоприятны для целостного развития. Но они создали некий компромисс, весьма благоприятный для мира, ибо позволили искусству, богатому до конца эллинскими традициями, распространиться по свету вместе с распространением христианства и таким образом дали ему возможность выполнить более широкое назначение, чем то, которое в противном случае могло стать его участью". Само собой разумеется, что Константинополь не был местом, где родившееся искусство встретило особо могучие веяния Востока, и он не был местом, где восприняло оно эллинистические традиции, более живые, чем те, которые выдвинули Рим, Александрия и Антиохия. Но Константинополь, столица новой Империи, наследницы империй эллинизма и Рима, соперница восточных царств, средоточие Восточной Христианской Церкви, был единственным местом, где искусство, сложившееся из элементов Востока и эллинизма, могло сделаться по своему духовному заданию и по своему жизненному положению христианским, имперским, универсальным искусством, каковым и не могло не быть искусство Византии.

Нельзя яснее охарактеризовать двойственную природу византийского искусства, чем сделал это Dalton в приведенном выше отрывке. Восточные и эллинистические черты сочетаются в отдельных его эпохах, в отдельных его произведениях различным образом. Весьма по-разному выражаются они в различных отраслях того огромного художественного дела, которое Византия довела до небывалой степени количественной полноты, а иногда и качественной высоты.
Среди искусств Византии есть искусства, в большей степени проникнутые восточными элементами, и есть искусства с преобладающей в них эллинистической традицией. В большинстве случаев самое происхождение отдельных искусств свидетельствует заранее о принадлежности их, соответственно, к восточному или эллинистическому корню. В противоположность эллинизму, Древнему Востоку или хотя бы средневековому Западу, византийское искусство проявило мало инвентивной энергии: оно не изобрело, в сущности, ни одной новой отрасли художественного дела, хотя многие из них развило до полного совершенства и до полной неузнаваемости в них первоначальной, ограниченной в средствах инициативы. Так, мозаика, известная миру римско-эллинистическому и, быть может, еще даже и древним культурам Востока, лишь в византийском искусстве достигла окончательных пределов того, что она вообще могла дать в искусстве. Так, искусство перегородчатой эмали, быть может, известно было в зачаточном состоянии Древнему Востоку, но лишь в Византии пришло оно к тому изумительному масштабу заданий, к тому несравненному совершенству исполнения, которого не знала эмаль ни до, ни после Византии.

Идея роскоши была в значительной мере чужда эллинскому миру, и мир римско-эллинистический заимствовал ее у древних восточных царств. Византия пошла еще далее по этому пути и роскошь римско-эллинистическую умножила новыми заимствованиями с Востока. Она любила золото, слоновую кость, драгоценные камни и шелк с той страстью, которой не знала Европа, пока не узнала Византии. Искусства, служившие роскоши, les arts somptuaires - эмаль, ювелирное дело, и шелковые ткани, и золотое шитье выражают вследствие этого наиболее цельно восточные начала византийского художественного обихода. Византия унаследовала от эллинистического мира его орнаментальные формы - акант, лист плюща, пальметту, гирлянду и меандр, но эти формы оказались для нее далеко не достаточными, и они быстро потонули в наплыве безграничных вариаций чисто восточного растительного, звериного и геометрического плетеного орнамента. Во всех орнаментальных отраслях византийских искусств вообще Восток одержал решительную победу, и византийский орнамент в конечном итоге оказался восточным орнаментом, что, впрочем, соответствовало и преобладанию восточных элементов в творческих концепциях самой византийской архитектуры. Быть может, есть некоторое преувеличение в утверждениях Strzygowski, видящего в византийском купольном храме и в купольной базилике простой перенос переживших эллинизм древних форм Востока. Быть может, вернее было бы полагать, что эти формы, лишь эмбрионально возникшие в восточных природных условиях, получили первое развитие в эллинистическую эпоху и полное осуществление нашли только тогда, когда оказались необходимыми для целей Византийской Церкви и Византийской империи. Неоспоримо все же, что византийская архитектура подвергла творческой переработке именно восточные, а не какие-либо другие элементы, внедряя их на Западе или возвращая их обогащенными на Восток. В силу того и в константинопольском центре своем и на перифериях, западной и восточной, оставалась она всегда искусством, менее связанным с эллинистической традицией, нежели с вкусами Востока.

Положение меняется, если от искусств роскоши, от орнамента и архитектуры перейти к скульптуре и живописи. Соотношение восточных и эллинистических начал двойственного происхождения византийских искусств здесь оказывается иным. Византия лишь в малой степени знала самостоятельную монументальную скульптуру, и ее декоративная скульптура была в слишком понятной связи с резным орнаментом, а ее малая скульптура оставалась зачастую на службе у ювелира, предписывающей мастеру, помимо эллинистических законов формы, восточные законы драгоценного материала. И все же византийский резной или иной литой рельеф, изображавший человеческую фигуру, среди восточной орнаментации удерживал эллинистический характер, как эллинистическими же оставались в огромном большинстве случаев рельефы из камня, из дерева, из слоновой кости, из меди, из серебра, оправленные рукой ювелира в золото и украшенные драгоценными камнями с чисто восточным вкусом. Живопись или мозаика, соседствовавшие в византийских храмах с роскошью полированных мраморов, с богатством инкрустированной орнаментики, с тончайшими кружевами резных каменных ковров, были, в общем, не менее верны крепким эллинистическим традициям. Восток, сделавший растительный и животный мир темой орнамента, предписывал орнаментальное отношение и к человеческой фигуре. В этом смысле, однако, Византия никогда не могла пойти до конца с Востоком. Человеческое подобие никогда не могло в византийском искусстве сделаться только условным обозначением. В самых "восточных" своих уклонах византийская живопись не отказывалась от эллинского задания изображать человека и очеловеченное божество. С течением времени, в последнем своем развитии она отбросила окончательно все колебания и решительно вступила на этот путь.

Христианство подтвердило свою эллинистическую природу тем, что недолгое время могло удовольствоваться живописным символизмом первых веков и на помощь ему призвало чисто изобразительные средства. В этом сказалось глубокое отличие его от восточного иудаизма и маздаизма. На берегах Средиземного моря должна была возникнуть другая новая религия, ислам, в которой мог осуществиться запрет на изображение Божества, имеющего человеческое подобие. Византийская живопись совершила огромную творческую победу, соединив символизм с изобразительностью; она должна была создать новый мир образов, в одно и то же время подчиненных нормам священной символики и законам изображения. Она создала новую действительность: умозрительную природу христианской легенды, которую изображала она с такой же последовательностью и убедительностью, с какой изображает вещи обыкновенной действительности тот, кто видит их своими глазами. И в этом отношении византийское искусство, христианское искусство вообще, не было отлично по существу от искусства Эллады, темой которого была всегда действительность мифа, в противоположность другим искусствам, в том числе и искусству нашего времени, тщетно преследующим миф действительности...

Но в верности своей заветам античного мира Византия переживала подчас кризисы, обусловленные двойственностью лежавших в основе ее искусств. Восточные начала были причиною этих кризисов, из которых самый серьезный получил название иконоборчества. Иконоборчество оказалось самым явным выражением двойственности начал, легших в основу византийской живописи. Оно было яркой вспышкой восточного духа, отлично допускавшего украшение храма, допускавшего, чтобы в этом украшении Божество было прославлено в ознаменованиях и обозначениях, но отнюдь не мирившегося с прославлением святыни путем ее изображения. В истории византийской живописи иконоборчество сыграло, несомненно, большую отрицательную роль не только вследствие тех многочисленных разрушений, которым подверглись в 750-770-х гг. памятники предшествовавшего периода, но и в силу того, что оно было враждебно важнейшей, в конце концов все-таки воспреобладавшей изобразительной тенденции византийской живописи. Как это показал Diehl, нельзя, разумеется, представлять себе иконоборческий период как совершенно бесплодное время борьбы со всякого рода вообще художественной деятельностью. Не говоря уже об архитектуре и декоративных искусствах, вовсе не затронутых иконоборческим движением, живопись продолжала свою работу на службе у Церкви и Империи. Ясно, однако, что ее деятельность приняла в этот период иное направление. Иконоборчество, уничтожившее огромное количество древнейших икон, приостановило вместе с тем на полтора столетия и развитие византийской станковой живописи. Что же касается стенной живописи и мозаики, то оно не могло не дать и здесь решительную поддержку тенденциям символическим и орнаментальным, иначе говоря, антиизобразительным и восточным, тем более что еще были тогда живы отголоски подобных же тенденций недалеко ушедшего в прошлое первоначального периода христианской эры. Diehl справедливо предполагает, что некоторая доля художественной энергии, не найдя себе приложения в этот период в сфере церковной живописи, ушла в живопись светскую и тем способствовала, в общем, ее процветанию. Не доказано, однако, его утверждение, что эта светская живопись эпохи иконоборчества с особливой свободой обратилась к эллинистическим образцам и сюжетам античной мифологии. Это противоречило бы духовному смыслу всего иконоборческого движения. Кроме того, мы не знаем никаких памятников живописи, подтверждающих эту догадку, а если сохранившиеся описания дворца императора Феофила и говорят о мозаиках, изображавших животных и деревья, то можно, скорее, думать здесь об орнаментальных животных и растительных мозаиках, примененных к украшению стен в чисто восточном духе.

Высказывая эти предположения, французский автор намеревался тем самым дать объяснение наступившему вслед за периодом иконоборчества периоду "второго расцвета" византийского искусства. Следует заметить здесь, что представление о "периодах" византийского искусства, о трех его "расцветах", разделенных фазисами менее благополучными или даже полосами "упадка", настолько укрепилось среди историков византийской культуры, что сделалось ныне общепризнанной схемой. Начатки этой схемы восходят к истории Кондакова, усмотревшего в миниатюрах эпохи Македонской династии свидетельство "второго золотого века" Византии, подразумевая под "<первым> золотым веком" век Юстиниана. В наиболее стройном, обоснованном и законченном виде схема деления на периоды византийской художественной истории дана Diehl и повторена за ним Dalton"OM, причем в качестве третьего "периода расцвета" прибавлен "период Палеологов", особенно разработанный Millet. По схеме Diehl и других предполагается, что византийское искусство сложилось впервые в VI веке и тогда, в эпоху Юстиниана, пережило свой "первый расцвет". Однако уже VII век, согласно этой схеме, являет некоторые симптомы "упадка", а VIII ознаменовывается в общем неплодотворным для искусства периодом иконоборчества, впрочем, по мнению Diehl, отчасти искупившим себя участием в подготовке "второго расцвета". Этот период "второго золотого века" наступает с воцарением Македонской династии во второй половине IX столетия. "Второй золотой век" длится около трех столетий, причем важнейшая роль принадлежит первой половине этого периода, т<о> е<сть> эпохе именно Македонской династии, сошедшей со сцены в середине XI века. Императоры из дома Комненов продолжают дело их предшественников, однако "предвестия упадка" наблюдаются уже в конце XI века и особенно в XII, а в конце XII столетия византийское искусство явно клонится к падению. Далее следует разгром Константинополя крестоносцами в 1204 году и "темный" и "бесславный" для Византии XIII век. После чего только в последние годы XIII столетия вместе с национальной династией Палеологов возникает "третий расцвет", называемый ныне "ренессанс Палеологов". Он занимает весь XIV век и медленно изживает себя в XV, вместе с окончательным крушением Восточной империи.

Легко понять идею, лежащую в основе этой теории "трех расцветов": предполагаемые периоды "расцвета" соответствуют почти в точности периодам политического и военного могущества Империи или ее относительного экономического благополучия ("век Палеологов"). Неоспоримо, конечно, что византийское искусство прочно сложилось в некое единство именно в пору образования могущественной Империи Юстиниана, так как оно в этом единстве как раз и было призвано служить целям Империи и неотделимой от Империи Восточной Церкви. Но что является бесспорным для эпохи происхождения византийского искусства, представляется далеко не столь бесспорным для последующего его развития. Можно вообще усомниться в том, допустимо ли ставить знаки равенства между эпохами политического роста и эпохами художественного расцвета или же между упадком государственной мощи и упадком искусств. Если бы справедливо было последнее, то как объяснились бы век Людовика XV или венецианское сеттеченто? С другой стороны, ни Александр Македонский, ни Карл V, ни Петр Великий не были свидетелями в своих империях расцвета искусств, процветавших, скорее, при их слабых преемниках. Разумеется, для жизни искусств необходим некоторый устойчивый порядок, благоприятен мир, полезно экономическое благополучие. Но чаще всего художественные успехи достигаются не в зените военной и политической славы, и самое внимание к ним правителей и общества свидетельствует скорее о некотором упадке энергии государственной.

Что касается Византии, то здесь известные пока памятники искусств не дают, быть может, оснований утверждать, что история этих искусств повторяла в точности волнообразные очертания той линии, которая выражает превратности византийской политической истории. Век Юстиниана, VI век, едва ли столь явно сменяется "упадочной полосой", и то, что мы знаем о VII веке, хотя бы по итальянским памятникам, свидетельствует больше о развитии, нежели о падении. И думается, что самый исход наступившей вслед за тем борьбы против священных изображений показывает, как велика была энергия защитников изобразительного искусства, в конце концов восторжествовавшего. Когда художники были освобождены от иконоборческих гонений или стеснений, деятельность их умножилась. Завоевательные успехи Империи при императорах Македонской династии повлекли приток в столицу новых богатств. Вокруг императорского престола возникла еще невиданная, новая роскошь. Эти материальные благоприятнейшие условия содействовали, несомненно, вообще подъему художественной деятельности. Достаточны ли они, однако, чтобы мы могли провозгласить период именно Македонской династии "вторым золотым веком" византийского искусства? Надо признаться, что при теперешнем состоянии наших знаний такое заключение было бы лишь гипотетическим. И менее всего осторожно было бы высказывать его по отношению к византийской живописи Х века, которой мы почти совершенно не знаем.

Во времена Кондакова, когда все "византийское" вообще казалось синонимом "упадка", можно было усмотреть относительное "улучшение" в миниатюрах рукописей этого периода. Однако как раз наиболее известные в этом смысле миниатюры знаменитого Парижского псалтыря, весьма возможно, относятся к другому периоду, чем сама рукопись, а именно к VI веку. Да и вообще, сами по себе миниатюры представляли бы еще весьма шаткое основание для теории "второго золотого века". Бесспорна оживленная строительная деятельность императоров Македонской династии, бесспорна роскошь таких сооружений этой эпохи, как церковь Неа. В связи с этим весьма вероятно развитие в ту эпоху искусств роскоши (например, эмали), расцветших, возможно, еще более того в XI веке. Что же касается живописи, то мы не можем даже ручаться, что в Х веке она не была несколько отодвинута на второй план именно подъемом искусств роскоши, не случайным, но выразившим культурный поворот Империи того времени к обычаям, понятиям, вкусам и формам Востока.

С большей определенностью можно говорить о значительной роли византийской живописи в XI веке. Правда, после Василия II
(976-1025) политическое могущество Византии не увеличивается, и императорский трон занимают в государственном смысле лишь бледные или жалкие фигуры. Но среди этих императоров XI века были Роман III, Михаил IV, Константин IX, не жалевшие ничего для украшения построенных ими церквей и украшавшие их, по точным свидетельствам летописцев, мозаиками и живописью. Дошедшие до нас фрагменты стенных украшений монастыря Св. Луки в Фокиде, Св. Софии Киевской и Неа Мони на Хиосе дают лишь слабое представление об исчезнувших мозаичных циклах той эпохи. Но лучше сохранившиеся мозаики Дафни, относящиеся к концу XI века, представляют уже серьезный материал для суждений, дополняемый излучением и распространением форм византийской живописи XI века на венецианские и сицилийские памятники XII столетия. Всего этого достаточно, чтобы признать большое оживление византийской живописи в XI и в XII веке - не столько, однако, при императорах Македонской династии, сколько при их преемниках и особенно в эпоху любившего искусство и просвещение дома Комненов. Одних свидетельств летописцев и описаний путешественников, посетивших Константинополь XII века, уже было бы достаточно, чтобы оценить значение этого времени в искусстве. Оно вполне подтверждается и теми поразительными памятниками, которые относятся ко второй половине и к концу XII века и которые показывают, что это время не только не было, как это еще недавно утверждалось, "упадочным", но, напротив того, было временем смелой творческой инициативы, загадочной для нас пока по своему происхождению, но от того не менее действительной.

Константинопольские памятники этой замечательной эпохи для нас пока неведомы, однако существует в России группа стенных росписей конца XII века (Псков, Старая Ладога, Владимир), где византийская живопись предстает настолько проникнутой ритмизмом и импрессионизмом эллинистической традиции, что имеет право быть названной неоэллинистической. Найденные в России византийские иконы этого периода (известнейшая из них икона владимирской Божьей Матери) принадлежат к тому же искусству. А недавние, первостепенные по значению открытия фресок 1164 года Н.Л. Окуневым в храме Нерез близ Скопье окончательно убеждают, что "неоэллинистическое" движение в византийской живописи, считавшееся до сих пор одной из характеристик "искусства Палеологов", проявилось на самом деле на полтора столетия раньше. Фрески Нерез были исполнены по заказу одного из Комненов, и их свидетельства вместе со свидетельствами русских памятников конца XII века достаточно, чтобы отныне соединить имя Комненов с той неоэллинистической инициативой, которая была, быть может, вообще высшим достижением византийской живописи за все время ее существования.

Как было сказано выше, происхождение этого явления остается для нас таинственным.

Что знаем мы о направлениях и школах константинопольской живописи XII века, что можем мы сказать о роли известных нам индивидуальностей в художественных судьбах великого города, столь метко названного Diehl по своему значению в искусстве "Парижем XII столетия"! Менее всего было бы допустимо объяснение этого внезапным "возрождением" эллинистических традиций, немыслимым, если бы эти традиции были погребены пять или шесть веков. Прошло, думается, время, когда сложные и большие явления византийского искусства пытались объяснить "копированием" какой-нибудь одной, случайно известной нам рукописи с миниатюрами сирийского или александрийского происхождения. "Неоэллинизм" Комненов указывает ясно, что античные традиции не умирали. Удерживались они, вполне вероятно, с большой настойчивостью в светской живописи - в ее темах портрета, истории, войны, охоты, в ее литературных, следовательно, чаще всего мифологических и аллегорических сюжетах. Время Комненов было отмечено особенной любовью к этим сюжетам, и более всего вероятно, что светская живопись в это время оказала решительное влияние на церковную живопись и ей передала свои эллинистические навыки и приемы. Но чтобы произошло это слияние стилей светского и церковного, надо было, чтобы изменилась сама Византия и вышла из замкнутого круга иератизма, свойственного эпохе Македонской династии. Византия Комненов была именно этой "меняющейся" новой Византией. При Комненах она перестала быть восточным царством, при Мануиле Комнене (1143-1180) в особенности сделалась она европейской державой. Этот поворот Византии лицом к Западу и эта неоэллинистическая фаза византийской живописи были, очевидно, связаны между собой глубокими внутренними основаниями.

Разгром Константинополя крестоносцами в 1204 году, последовавшая за ним Латинская империя отозвались, конечно, на той материальной обстановке, в которой жило искусство. Говорить, однако, об его упадке, считать XIII век "темным веком" в истории византийского искусства нет все же оснований. Памятники этого периода становятся нам известны, только находим мы их не в России, жестоко опустошенной в XIII веке нашествием монголов, но на Балканском полуострове, в теперешней Болгарии и теперешней Сербии, а
также отчасти в Италии. Росписи Баянской церкви и фрески некоторых сербских храмов являются естественным, хотя и более провинциальным продолжением росписей Нереза и русских церквей конца XII века. И вместе с тем они предвещают за многие десятилетия то искусство, которое стало впервые известно европейским исследователям в константинопольской церкви Хора (Кахрие-Джами) и которое легло в основу всех представлений о "ренессансе Палеологов". XIII век подтверждает то, о чем позволял догадываться XII: так называемый "ренессанс Палеологов" существовал задолго до воцарения Палеологов. И чтобы правильно оценить далеко не местное значение этого художественного феномена, достаточно вспомнить волну нового византинизма, хлынувшего в Италию в середине XIII века и принесшего туда живую практику неоэллинистической живописи. Венеция, еще в большей степени Пиза, а может быть, и Генуя сделались центрами неовизантийских, неоэллинистических явлений, столкнувшимися с отцветающими романскими формами и с веяниями заальпийской готики. Возникли такие неоэллинистические циклы, как фрески Баптистерия в Парме и церкви Санта Мария ин Весковия в Сабине. И неовизантийская икона вошла в Италию, то повторяя в точности константинопольские образцы, то вооружая стилем и методом едва успевшую народиться францисканскую живопись. Насколько плодотворен был приток этих византийских неоэллинистических влияний, видно из того, что национальный итальянский гений Джотто и Дуччо избрал именно их отправной точкой и хотя сразу ушел от них далеко, но удержал и передал преемству их драгоценное ритмическое наследство.

Тем временем неоэллинистическое искусство продолжало распространяться в странах христианского Востока. В России, задержанной в художественном развитии нашествием монголов, наблюдаем мы запоздалый его расцвет в стенных росписях новгородских церквей и иконах второй половины XIV столетия. На Балканском полуострове мозаики Кахрие-Джами и лучшие росписи сербских церквей относятся к началу этого века. Век Палеологов здесь довольно скоро сделался веком упадка того искусства, которое не совсем справедливо было названо именем этой династии. Из прекрасно опубликованных Millet фресок Мистра лишь немногие являются сравнительно ослабленным повторением мотивов и приемов, утративших прежнюю энергию и новизну. То же самое можно сказать об огромном большинстве болгарских и сербских росписей XIV века. А в XV веке, когда одно русское искусство еще создает такие замечательные произведения неоэллинизма, как "Троица" Андрея Рублева, византийская живопись совершенно утрачивает живой дух. На Афоне, в Греции, на Крите, в балканских странах, в Южной Италии оно перестает быть искусством и становится лишь ремеслом на службе у Восточной Церкви.

Если подвести краткий итог всему сказанному, то мы должны будем признать, что едва ли учение о "трех расцветах" византийского искусства отвечает современному состоянию наших представлений о нем, в особенности это касается живописи. Византийская живопись сложилась, несомненно, в некое единство в век Юстиниана и затем продолжала развиваться несколько медленно и противоречиво вследствие двойственной природы ее происхождения. Тем не менее она пережила острый кризис иконоборчества, а в эпоху политических успехов Византии при императорах Македонской династии служила украшению храма и дворца наравне с искусством роскоши. Поле деятельности ее заметно ширится в XI веке, и в последующем столетии достигает она кульминационного пункта, обретая новые энергии в неоэллинистическом движении и вступая в общение с западным миром. Такой остается она в XIII веке, продолжая быть и в первые десятилетия XIV века все еще большим и влиятельным искусством. Но вслед затем энергии его изживаются, творчество форм сменяется маньеризмом, наступает, наконец, действительно упадок. "Золотой век" византийской живописи, век Комненов и первых Палеологов, занимает период времени более двухсот и менее трехсот лет.

К 9 веку в неразрывной органической связи с конструкцией зданий складывается система их внутреннего декоративного убранства. Один из крупнейших деятелей византийской церкви патриарх Фотий посвятил одну из своих гомилий (бесед) описанию мозаик, украшавших дворцовую церковь Неа Василия, посвященную богоматери (середина 9 века) В этой церкви в куполе был изображен Христос-Пантократор (вседержитель), окруженный ангелами, в абсиде находилась богоматерь-оранта, далее располагались на сводах апостолы, мученики, пророки и т. д.

Строгая система расположения изображений в архитектуре постепенно приобретала канонические формы и в известной мере отражала земную феодальную иерархию.

Мозаики церкви св. Софии. Культура Византии вышла из античности и продолжала сохранять с ней связь. Это особенно заметно в искусстве константинопольской школы в первые десятилетия после восстановления иконопочитания. Открытые в 30-х годах нашего столетия мозаики храма св. Софии дают представление о развитии столичного искусства в пределах от середины 9 века до середины 12 века. Наиболее ранние (расположенные в алтарной части) изображения архангела Гавриила и богоматери с младенцем хранят эллинистические традиции, напоминая никейские мозаики.

При всем земном характере этих образов они отличаются глубокой одухотворенностью. Здесь еще сохранена свободная манера контрастного сопоставления разноцветных кубиков смальты, то позднее мозаики выкладываются более правильными рядами с постепенными переходами близких по тону кубиков.

Над главной дверью, ведущей из нартекса в храм, представлен император Лев Мудрый, распростертый перед троном Христа. Сцена напоминает о церемониях византийского двора, подробно описанных в сочинении византийского императора Константина Порфирородного. Лицо императора Льва портретно. Тяжелые складки богатых одежд следуют положению фигуры, но в кладке кубиков заметно усиление линейного начала.

Подобные сцены подношения получили впоследствии широкое распространение в искусстве Византии и связанных с ней стран.

В южной галерее храма расчищена целая серия императорских портретов 11-12 веков. В них много условности при большом внимании к передаче различных деталей пышных многоцветных одежд. Однако и в более поздних частях мозаик св. Софии лица не утрачивают объемной моделировки, фигуры сохраняют правильные пропорции. Полны глубокой одухотворенности лица богоматери и Иоанна Крестителя в композиции деисуса (деисус по-гречески - сцена моления) середины 12 века.

Благородный аристократизм лица Христа в той же композиции далек от суровой строгости Пантократора (вседержителя) провинциальных памятников того же времени; все эти лица переданы с мягкой пластичностью. Миниатюра 9-10 вв.

Своеобразный классицизм константинопольской школы 10 века получил свое выражение и в области книжной миниатюры. К этому времени относится ряд рукописей, подражающих старым образцам или копирующих таковые. Среди них преобладают рукописные книги религиозного характера, но встречаются и рукописи светского содержания, как, например, «Топография» Косьмы Индикоплова. Большой известностью пользуются рукопись Григория Назианзина (№ 510) и особенно псалтырь (№ 139) из Парижской национальной библиотеки. Миниатюры Парижской псалтыри резко отличаются от тех, что украшают Хлудовскую: они написаны не на полях рукописи, а занимают целые листы кодекса и заключены в орнаментальные обрамления. Большое место отведено пейзажу, данному в перспективе, равно как и архитектурному фону. Часто используются аллегорические изображения, олицетворяющие реки, горы и т. п. Ночь, например, изображается в виде женщины с опрокинутым факелом и распростертым над головой покрывалом, Мелодия сидит рядом с царем Давидом, представленным в образе юного пастуха, играющего на лире. Монументальная живопись 11-12 вв.

В течение 11-12 веков усиливается спиритуалистический характер искусства. Фигуры утрачивают телесность, они помещаются вне реальной среды, на золотом фоне. Архитектурный пейзаж или ландшафт приобретают условный характер. Элементы живописности, существовавшие ранее, вытесняются линейным изображением. Колорит также становится условней. Константинопольские мастера работали не только на территории самой столицы. Об этом свидетельствуют мозаики 11 века в церкви Успения (ныне разрушенные) в Никее и церкви в Дафни (близ Афин). Мозаики церкви в Дафни. В Дафни можно наблюдать то органическое единство конструкции здания и его декоративного оформления, которое характерно для византийского искусства зрелого периода. Мозаики хорошо обозримы, так как они расположены в верхних частях здания; в нижней части стены украшены мраморными плитами. Каждая сцена с большим искусством вписана в отведенное для нее пространство. Среди мозаик Дафни наиболее замечательны циклы мозаик с сюжетами из жизни Христа и богоматери. Трактовка фигур, позы, жесты, драпировка одежд свидетельствуют об использовании мастерами античных прототипов, но использовании творческом, подчиненном тому содержанию, которое художники вкладывали в изображенные ими сцены. Глубокая продуманность всей композиции, лаконичность в передаче сюжета, сдержанность жестов и тщательность в отборе деталей помогают сосредоточить внимание зрителя на внутренней характеристике участвующих лиц. Сдержанность трактовки не препятствует многообразию композиционных решений и характеристике персонажей. Утонченное мастерство рисунка сочетается в этих мозаиках с богатством цветовых оттенков и большой живописной культурой. Все это придает мозаикам Дафни особое очарование и красоту, свойственные всем произведениям настоящего искусства.

Мозаики монастыря Дафнии

Мозаики церкви Луки в Фокиде.

Совсем иную линию развития искусства отражают относящиеся почти к тому же времени мозаики церкви Луки в Фокиде. Они продолжают в известной мере ту народную традицию, которой были отмечены мозаики церкви св. Софии в Фессалониках. Грубоватые фигуры укороченных пропорций, графически переданные строго фронтальные лица с большими широко раскрытыми глазами, застывшие позы, ломаные складки одежд - все это придает провинциальный вид этому интересному памятнику.

Множество единоличных изображений указывает на развитой культ святых: особое почитание местных святых, а также святых воинов характерно для идеологии феодального общества.

Миниатюра 11-12 вв.

Относящаяся к тому же периоду книжная миниатюра стилистически близка к памятникам монументальной живописи. Появившийся в начале 11 века знаменитый Менологий (месяцеслов) Василия II (Ватиканская библиотека) далек от классицизма. Украшающие его миниатюры занимают часть страницы и органически связаны с великолепно написанным текстом и заглавными буквами. Легкие, как бы бесплотные фигуры святых выделяются на золотом фоне. Архитектурные формы обобщены и даны в значительно меньшем масштабе, чем фигуры, пейзаж условен и занимает минимальное место. Миниатюры переливаются яркими чистыми тонами - синим, красным, зеленым на золотом фоне.

В этом направлении развивается украшение византийской книги в течение 11 - начале 12 века: изумительные по тонкости исполнения орнаментальные заставки и инициалы включают растительный и геометрический орнамент, фигурки птиц и животных, а иногда и людей.

Особенно распространенным видом рукописных книг является Евангелие. Как правило, оно начинается с изображения евангелиста; текст часто сопровождается иллюстрациями основных, так называемых «праздничных», евангельских сцен. В некоторых, наиболее драгоценных, кодексах имеются и портретные изображения вкладчиков или заказчиков, чаще всего императоров или членов их семей.

Иконопись 10-12 вв.

Наряду с монументальной, мозаичной и фресковой живописью в византийском искусстве 10-12 веков развивается и своеобразный вид станковой живописи - икона. Роль иконы, по-видимому, значительно возросла в послеиконоборческий период (9 в). Однако число дошедших до нас памятников этого времени весьма ограничено.

Техника писания икон восковыми красками, так называемая «энкаустика», в это время постепенно исчезла. Господствует яичная темпера. По левкасу наносился первоначальный контур изображения, который затем заполнялся основным - локальным тоном, поверх которого делались высветления, подрумяны и т. д.

Монументальное искусство оказало значительное воздействие на икону. В иконе часто встречаются архитектурные элементы (арки, колонны). Общее с монументальной живописью можно проследить также и в принципах построения композиции. Человеческая фигура господствует в иконе. Ландшафт и архитектурный фон передаются условно; число действующих лиц весьма ограничено. Композиция строится вокруг центральной по своему значению фигуры, обычно выделенной размерами.

Одним из наиболее выдающихся образцов иконописи является икона Григория Чудотворца из собрания Эрмитажа (12 в.).

На первый взгляд она производит впечатление монументального мозаичного образа, выделяющегося на мерцающем золотом фоне. Глубокая одухотворенность, тонкий рисунок складок одежд, сдержанная красочная гамма, общее высокое качество исполнения дают основания для ее сближения с крупнейшим произведением этого вида искусства - иконой Владимирской Богоматери в Третьяковской галерее.

Икона эта была расчищена в 1918 году. Под множеством позднейших напластований были вскрыты реставраторами лики богоматери и Христа, принадлежащие руке византийского мастера первой половины 12 века. Несколько грустное, глубоко проникновенное выражение лица богоматери производит и поныне неотразимое впечатление. Лицо дано в темных оливковых тонах, местами оживленных розовато-коричневыми красками. Карминно-красными мазками отмечены губы и уголки глаз. Серьезный взор младенца обращен к матери; его лицо исполнено в более светлой, контрастирующей рядом с лицом матери красочной гамме. При всем спиритуалистическом характере этого образа Владимирская Богоматерь глубоко человечна и эмоциональна. Она явилась образцом для многих позднейших воспроизведений и подражаний.